– Олю, – говорит Анна, – ты очень любишь Олю?
– Да, я очень её люблю. Потому что должен её любить. Очень сильно любить. Больше, чем кого-то ещё на свете. Больше себя, больше жизни. Иначе нет шансов, что смогу её вытащить.
– А есть хоть малейший шанс, что сможешь?
– Не знаю, не уверен, но мне нельзя даже и думать на эту тему. Не будет уверенности – точно ничего не получится.
– Петропалыч сказал… если ты её так любишь… то можешь там и остаться… с ней… – Голос Анны предательски дрожит.
– Всё верно, мы с ним это знали изначально. Если даже и получится установить контакт, то ещё и вынырнуть с ней вдвоём нужно будет. И для этого должен очень сильно её любить. Словом, или я её в ЗАГС, или она меня к прокурору… – дурацкая попытка пошутить. Пытаюсь подобрать нужные слова:
– Даже не знаю, как это объяснить. Представь, тебя сбросили в реку с гирей в руках, ты идёшь ко дну. Отпустила гирю – всплыла, всё очень просто. А теперь представь, что гиря – золотая. Вряд ли сразу её отпустишь – а вдруг получится выплыть с ней? И будешь всё глубже погружаться. Но, как бы ни душила жаба, всё равно в какой-то момент сработает инстинкт самосохранения: фиг с ней, с гирей золотой, жизнь – дороже. А вот если у тебя в руках кто- то, кого любишь больше себя, – скорее сама на дно пойдёшь, но постараешься его на поверхность вытолкнуть.
– А если у тебя получится… ты можешь остаться со мной?
– Аня, ну зачем ты спрашиваешь? Сама понимаешь, я должен буду сразу уехать. Жить с тобой… и каждый день видеть её. Это будет непереносимо.
Город залит серебряным светом. Луна безмятежно плавает в озере, бездомной кошкой бродит по хрустальным крышам, любуется своим отражением в зеркальных витринах. Я угадал: твой дом в самом конце центральной улицы, на его полупрозрачной крыше – искусно выкованная серебряная роза. Ты сидишь на крыльце и, словно через соломинку, медленно пьёшь густую августовскую ночь. Сегодня у неё вкус свежезаваренного кофе с коньяком.
Сверчки стрекочут надрывно и печально в зарослях голубой жимолости. Прозрачные звёзды падают прямо в подол твоего платья. Зажжённые бумажные фонарики озаряют улицу мягким свечением, будто огромные светляки…
Тебе немного грустно, и поэтому в твоём городе август, самый печальный месяц в году.
Подхожу к тебе осторожно, едва ли не на цыпочках, боясь вспугнуть. Сажусь рядом на хрустальные ступеньки. В духоте летней ночи они обдают приятной прохладой.
– Оля…
Ты не поворачиваешься ко мне. Смотришь прямо перед собой – на сияющий циферблат часовни, на музыкальные фонтаны: сегодня они льют не воду, а холодное лунное молоко…
Ты любишь белые розы, теперь я это знаю. Поэтому принёс сегодня снежно-белую, на длинном стебле. Протягиваю, но ты не замечаешь цветок. Оставляю розу на ступеньке.
– Твой город прекрасен, Оля, но ты не можешь жить здесь вечно. По ту сторону, конечно, жизнь далеко не так волшебна. Там нет ни хрустальных крыш, ни лиловых ангелов, звёзды невозможно поймать, а времена года не зависят от твоей прихоти…
Говорю с тобой, пусть даже не слышишь. Но мне нужно это тебе сказать.
– Там твой дом, мама, те люди, которых ты ещё не знаешь, ещё не встретила, замечательные люди… они заслуживают того, чтобы стать твоими друзьями.
Песня сверчков звучит особенно тоскливо.
Порыв злого, холодного ветра вдруг обдувает твоё лицо. Ты зябко кутаешься в лёгкую шаль. Хочется обнять тебя, согреть, но ты не позволишь.
– Мама очень ждёт тебя… и если ты сейчас протянешь мне руку, посмотришь в глаза – мы пойдём к ней, вдвоём.
Ветер усиливается… На хрустальных крышах домов, как сумасшедшие, вращаются серебряные кошки и драконы, средневековые замки, кентавры и морские коньки. «Ветер северный, умеренный до сильного…» – эти слова звучат сейчас у меня в голове.
Ты резко встаёшь. Но прежде, чем уйти, наклоняешься и поднимаешь со ступенек снежно-белую розу.
И опять встреча в кабинете Петропалыча. Анна приходит, опоздав минут на десять, что для неё не характерно. Обычно – как курьерский поезд, всё строго по расписанию, минута в минуту. И сама на себя не похожа. Словно надломилось что-то в ней.
– Заканчиваем эту комедь, – говорит Анна, – на Сергея уже смотреть нельзя. Руки трясутся, как у алкоголика или наркомана. Он точно в следующий раз там застрянет.
Петропалыч одобрительно кивает: да, пора заканчивать…
– Нет, я понял, в чём была ошибка. И сейчас меняем тактику. Сделаем так…
– Сергей, я сказала: Всё! – В голосе Анны знакомая стальная нотка. – Эксперимент не удался. А для тебя это уже как наркотик.
Я подхожу к ней, улыбаюсь… потом кричу прямо ей в лицо:
– Заткнись, кошёлка. Мне наплевать, что ты думаешь. Заколебала, дура… – Лицо Анны каменеет, глаза загораются яростью, она открывает рот и…
