Ему навстречу атакующим удавом метнулась тяжелая рука гиганта. Огромные пухлые пальцы охватили шею майора. Другой рукой Кисель сцапал Куманюка за пояс, оторвал безумца политрука от земли и с чудовищной силой ударил о стену клуба. Послышался отвратительный хруст ломаемых ребер. Несмотря на повреждения, Куманюк сразу поднялся. На его лице было удивление. Не страх, не злость и не боль, которая пока не пришла. Детское неподдельное удивление. Эта эмоция читалась явно, и других вариантов быть не могло.
– Ты… да что же ты делаешь? Киселек… Ты же скотобаза потная, да я ж тебя… – прохрипел майор. И тут Кисель ударил его в лицо. Огромный кулачище срочника, точно обернутая в тряпку гиря, с глухим хрустом врезался в лицо офицера, ломая нос, вышибая зубы. Майор снова отлетел к стене, как-то жалко, протяжно всхлипнул и упал, больше не пытаясь подняться. Кажется, он был без сознания. Толстяк застыл, словно механическая кукла без завода, а затем вдруг повернулся спиной к поверженному врагу и завопил, завыл что-то плаксивое, нечленораздельное, как огромный, расстроенный ребенок, еще не вполне овладевший речью. Он взмахивал огромными руками, топал столбообразными ножищами и жаловался, и обвинял неизвестно кого.
Все это время галки на ветвях орали, не переставая. И вдруг затихли. Затем стая медленно поднялась. Черное тело вытянулось в теплом вечернем воздухе. На глянцевых боках небесного монстра вспыхнули раскаленные капли уходящего света. Миг, и масса птиц исчезла за клубом. Лишь в отдалении звучали еще пронзительные голоса.
Ребята положили майора на загрунтованный щит. Понесли в лазарет. Кто-то неуверенно говорил, что нести нужно осторожно и что сломанные ребра могут воткнуться в легкие. Я остался с Киселем. Гигант перестал кричать, выдохся и тяжело опустился на край парапета. Он продолжал что-то тихонько нашептывать, и я наклонился к нему, прислушиваясь.
«Зачем, ну зачем так? Он же маленький, беззащитный…» – шептал срочник. Я сходил в трансформаторную, принес котенка, показал его Киселю. «Видишь, со зверьком ничего не случилось». Гигант недоуменно уставился на меня, потом на котенка и вдруг резко замотал головой, разбрызгивая слезы. И тут я понял. Котенок был ни при чем. Кисель говорил про майора! Я был так ошарашен, что не мог выговорить ни слова, только промычал что-то банально- успокоительное. Кисель на это просто пожал плечами и всхлипнул. Мол, не о чем говорить. Я хотел сказать ему, что глупо заботиться о том, кто тебя унижает, но потом на одно мгновение представил себе мир глазами Киселя. Мир, где все живые существа священны и нет разницы между новорожденным котенком и свихнувшимся офицером-педерастом, где обо всех нужно одинаково заботиться. Быть рядом, сносить шалости, кормить. Если понадобится, то и собой. Но что же, в таком случае, произошло сейчас на бетонном парапете? Ведь не может быть, чтобы стая безмозглых птиц управляла сознанием человека? Я не знал ответа, понимая только, что через Киселя прикоснулся к чему-то бесконечно чуждому и пугающему. И если мне от этого хотелось бежать без оглядки, то каково было великану?
Ночь прошла в беспокойном сне. Утром, явившись во двор, мы увидели пустырь, парапет и бетонные ступени, покрытые слоем белого птичьего помета. То же самое случилось с машинами на стоянке и парадным входом в клуб, плацем и палатками. Правда, триптих с мотопехотной бригадой галки отчего-то не тронули. Наверное, тоже любили облака.
На утренней поверке про инцидент с Киселем ничего не говорили. Только потом от Стеллса мы узнали, что толстяка увезли из части. Что под трибунал он, скорее всего, не пойдет и будет комиссован по дурке с принудительным лечением.
Куманюк пролежал в госпитале до нашей присяги, ребра и нос ему починили. Вскоре пришла долгожданная разнарядка, и майор отправился разжигать пламя патриотизма в сердцах курсантов.
Прежде чем уехать, Куманюк пришел на задворки клуба. Мы как раз заканчивали последний плакат. Это был русский солдат на фоне деревенских изб в окружении цветущих садов и подсолнухов. Над головой солдата простиралось бескрайнее синее небо. Внизу красовалась надпись «На страже мира». Майор долго стоял молча и смотрел, как мы работаем. Синяки еще не совсем сошли, и от этого политрук выглядел жутковато. Наконец, он подошел и очень вежливо, почти робко попросил кисть. Мы не могли отказать. Следующие полчаса Куманюк очень старательно рисовал над головой солдата пышное облако. Уступчатая белая колонна стремительно возрастала, грозя упереться в край плаката, и с каждым мазком все больше походила на толстого нескладного великана.
Майк Гелприн
Моль
Совладелец частного сыскного агентства «Иголка в стогу» Герман Иванович Солдатов слыл человеком обстоятельным. Правда, когда Солдатов служил в санкт-петербургской сыскной полиции в должности надзирателя, считался он, напротив, ветрогоном и выжигой. Знался с ворами, с картёжниками, с хипесниками и прочей сомнительной столичной публикой. В притоны захаживал запросто, в воровские малины и на квартиры, где играли на интерес. Немудрено, что до старшего надзирателя Солдатов не дослужился, а был по-тихому из уголовного сыска отчислен и уволен в отставку без выплаты содержания.
Был Герман Иванович высок, рыжеволос, рыжеус и голубоглаз. Горькую шибко не пил, но при случае не отказывался. С девками особо не путался, но мог иногда загулять. Попусту языком не трепал, но и за словом в карман не лез.
С Полиной Петровной Вяземской Солдатов познакомился при самых что ни на есть любопытных обстоятельствах. Произошло это в ночном питейном заведении на Лиговке, которое по иноземной моде именовалось баром. Полина присела рядом с отставным сыщиком на высокий табурет у стойки, извлекла из сумочки британскую сигаретку и милостиво дождалась, пока Солдатов поднесёт зажигалку. Изящно прикурила, представилась, посетовала на ударившие
