одной тонкой рубашке. Свечка мерцает, и от этого кажется, что он вот-вот шевельнется. Но это не так: Кэт видела.
Кто-то выстрелил ему в лицо.
Рядом – еще одно тело. В старой форме, как и тот, первый труп. Кэтрин растерла по щеке слезу. Пламя свечи плыло перед глазами. Вдруг осознала: если бы они сегодня не ушли, все, возможно, кончилось бы по-другому. Она видела, как умеет стрелять отец Николай. Как снайпер.
А так – оставили младших на попечение хромого калеки, который к тому же не очень хорошо видит.
Ну и что, что в пригороде мало людей и что люди живут в мире. И что про убийства здесь никто не слышал уже несколько лет, а оружие нужно только против одичавших собак и крыс. Да и то, дикие стаи предпочитают промышлять у ям, а не среди жилых построек.
Когда-нибудь это могло случиться.
Из маленькой спальни раздался тихий стон. Там кто-то был кроме Сойки. Кто-то взрослый и раненый. Кэт внимательно посмотрела на отца Николая. Тот не стал ничего пояснять. Поднял на руки тело Джея, уложил на лежак, где тот обычно спал. Кэт прикусила губу и перешагнула через убитого солдата.
В комнате горели целые три свечи. Сойка сидела в углу за старым шкафом и даже не плакала, а тихонько поскуливала. Слезы у нее давно не текли. В противоположной части комнаты у окна скорчился еще один «военный». Кэт присела возле девочки. Та молча прижалась к ней, уткнулась мокрым лицом в подмышку. Плечи ее сотрясались от безмолвных рыданий.
Отец Николай склонился над военным, спросил его о чем-то. Тот так же тихо ответил. Кэт не прислушивалась. Она гладила девочку по спутанным волосам и повторяла: «Все, Зоя, все. Мы уже пришли. Мы тебя не бросим…»
Почему Птенец убежал, почему оставил сестру? Он не трус, не предатель. Кэтрин его видела. Видела «правильно».
Краем глаза она заметила, как священник снимает с раненого армейскую офицерскую куртку. Вот он поднялся, открыл шкаф. Там хранится запас перевязочного материала, зеленка и еще кое-какие медикаменты, пережившие войну и двадцать лет Изоляции. Просроченные, конечно. Но лучше такие, чем совсем никакие.
Зачем он это делает? Зачем помогает одному из тех, кто убил Анджея и перепугал Сойку? Продолжение разговора о жалости. Этот человек – враг. Нельзя жалеть врага.
Ты снова боишься, упрекнула она себя. Боишься ошибиться. Нельзя бояться.
– Сойка, – позвала она. – Зоя, мы тебе шоколадку принесли. Сейчас достану. Будешь?
Но девочка только крепче вцепилась в рукав и замотала головой.
– Сой, ты же большая уже. Смелая. Мы уже опять одни. Больше никто стрелять не будет, обещаю. А мне надо запереть дом. Понимаешь?
Она кивнула, нехотя отстранилась. Потом сказала:
– Я боялась, что ты не придешь. Я ему не сказала, что вы можете прийти…
Отец Николай сам выкопал могилы. Одну общую и одну в стороне, под яблонями – для Анджея. Погода за ночь испортилась. Налетел ветер, принес низкие тучи, полные колючего дождя. Ветер трепал деревья, сдирая с них красивые листья, оставляя серость. Влажный ритм темных стволов и веток. Свечка в руке Кэтрин трещала, все время норовила погаснуть, приходилось ее прикрывать ладонью. Только ладони и было тепло – под одежду засовывал пальцы холод, девушка ежилась и видела, как рядом ежится Сойка.
Девочка, завернутая в темное шерстяное одеяло, и впрямь стала похожа на маленькую осеннюю птичку. Свечка, зажатая в ее руке, кидала отсветы на заплаканное лицо и мокрые темные пряди волос. Одна прядка приклеилась к щеке.
Это надо было нарисовать. Это нужно было нарисовать прямо сейчас. Потом правильное ощущение мира не удастся вернуть. Не запомнится. Потом не будет ровного, глухого голоса отца Николая, читающего непонятные молитвы. Этот голос, ветер, мокрые желтые листья, рыжий нарядно-яркий песок, вынутый из могилы, – все отражено во взгляде десятилетней девочки, стоящей у края со свечкой в руке. Она сама так захотела. А может, забоялась остаться одна, когда в соседней комнате тихо стонет раненый чужак.
Тягостное ожидание подошло к концу. Отец Николай опустил в могилу плотно закрытое одеялами тело Джея. Сначала ноги, потом плечи. Навсегда.
Сойка всхлипнула, а Кэт подумала, что свечку пора тушить. Отец Николай не напомнил. Наверное, ему раньше не часто приходилось хоронить близких.
– Идите, девочки, в дом. Я тут сам. Сам все закончу…
Уголек бешено чиркает по куску старого картона. Кэт рисует. Мягкий контур – сосредоточенное лицо Зои. Одеяло, в которое она куталась на ветру, превращается в большой, почему-то клетчатый, платок. Росчерки веток и стволов. Трепет маленького пламени…
Ощущения ускользают, и это мешает завершить картину. Кэтрин хмурится, подправляет неточную линию кусочком выдранной из матраса ваты.
Сойка стоит на цыпочках у окна и слушает, как дождь лупит о подоконник. Окно грязное, по нему стекает вода, и двора не видно за этим потоком. Совсем ничего не видно, только дождь стучит, можно его слушать. Или дышать на стекло, а потом возить по нему пальцем. Точка, точка, запятая. Это тоже сюжет.
Кэт на миг оторвалась от рисунка и вдруг натолкнулась на встречный взгляд чужака. Не искаженный болью, недоверием или страхом, ровный взгляд. Сеточка ранних морщин, легкий прищур.
