Так вот зачем он вечером попросил отца Николая заточить нож.
Сам священник, щурясь, читал инструкцию к какому-то лекарству. Прочитал, отложил. Вынул из шкафа обойму прозрачных ампул. Прочитал название и вернул обратно.
– Вы видели, как она рисует? – без всякой связи с прежним разговором спросил чужак.
– Катя? Замечательно, правда? Очень талантливая девочка. Но, к сожалению, реалии таковы, что в наше время умение найти убежище от холода или еду – намного важней любого художественного таланта.
– Послушайте. Ваше предместье еще не весь мир. Есть места, где ее рисунки по-настоящему оценят.
– Это где? В горах? Где остатки нашего мятежного правительства лелеют старые обиды? Или… – он мотнул головой в сторону окна, – на свалке, где бродяги воюют с лохмачами из спортивного интереса, наличия пистолетов и отсутствия мозгов? Откуда вы вообще взялись – в этой форме и с этим оружием? Ограбили старый армейский склад?
– По ту сторону тоннелей…. Ее рисунки могли бы оценить там.
– А вы уверены, что там что-то есть, по ту сторону? Прошло двадцать лет. Никаких попыток выйти на наш уровень, никаких, даже тайных, контактов…
– Контакты… к черту. Ее нужно увести отсюда. Туда.
– Даже если это было бы технически возможно… вы всерьез думаете, что незаконная эмигрантка без образования и хоть какого-то понимания реалий большого мира… что она там будет кому-то нужна, востребована?
– Поговорим об этом потом.
Чужаку еще хватило сил отложить нож. Потом он упал на подушку, и лицо его исчезло в тени.
– Сойка, не дури, человеку же больно!
– Тебе больно?
– Нет. Сиди.
Она сидит на кровати рядом с чужаком, которого зовут Евгений Глебович, и смотрит, как под его руками неспешно рождается Красота. Он складывает фигурки из квадратных листочков и дарит их девочке. И так у него ловко выходит, что от избытка чувств Сойка начинает ерзать и подпрыгивать. И конечно, ему больно, но он не подает виду.
Кэтрин смотрит на чужака и опять не видит. Это ее, конечно, злит.
И картон кончился, не на чем рисовать. Только если на обоях. Но вряд ли кто-то одобрит такую наскальную живопись. Это пестрой бумаги хоть отбавляй. После Дира осталось несколько связок журналов с гладкими страницами и пестрыми картинками.
Прошло больше недели, дожди так и не сменились приличной погодой. Темный месяц. Но придут снегопады, и станет светло.
– Что это будет?
– Это? Большая такая бабочка. С усиками. Только мне нужна нитка.
– Чтобы ее подвесить?
К потолку были уже подвешены два журавлика и голубь.
– И для этого тоже.
Кэтрин больше нравились ажурные кубики и многогранные сферы. Они будоражили воображение и вызывали легкое чувство зависти – она так не может.
– Вы обедать будете?
– Конечно! – отозвалась Сойка. – Сейчас бабочку доделаем и будем…
Евгению Глебовичу за минувшие два дня так и не стало ни лучше, ни хуже. По-прежнему он спать мог только после укола, а волшебные ампулы заканчиваются, и больше, чем еще дня на три, их не хватит.
Отец Николай только пожимал плечами. Он делал, что подсказывала интуиция: менял повязку, смазывал кожу вокруг раны зеленкой. Кэт слышала изредка, как он тихонько молится, встав лицом к востоку.
– А отца Николая ждать не будем?
– Нет. Он просил не ждать. Вернется только к вечеру.
– Опять в ямах? Вы уже столько натащили, магазин открывать можно.
– А вот и нет. Не в ямах. Он ищет Вика. Птенца.
Он протянул Сойке законченную поделку, поморщился, и Кэт показалось, что он старше отца Николая. А может, он и вправду старше. Священника старит борода. Она почти вся седая, и на висках тоже седина. А у чужака… у Евгения Глебовича… у него волосы темно-русые, без намека на седые пряди. И щеки всегда гладко выбриты.
Непосредственная Сойка однажды спросила, зачем он бреется. Ведь таким острым ножом легко пораниться. «К тому же, кроме нас, никто ведь вас не
