Теперь – холодный изумрудный блеск гипоталамуса. Здесь я очень внимательна, памятуя о депрессивных настроениях Лизы. Я осматриваю его ядро за ядром, пучок за пучком, добираюсь до отдельных синапсов и действительно обнаруживаю пониженный уровень серотонина в синапсах, а также снижение числа дофаминовых рецепторов. Да, Лиза генетически склонна к депрессии, и, несомненно, у нее недавно была депрессия. К сожалению, недостаточно сильная для того, чтобы обратить на себя внимание, и недостаточно сильная для того, чтобы уберечь ее от саморазрушающего поведения. Но это никак не объясняет, почему бывшая профессор университета угощает любимого мужа винегретом из Шекспира и таблицы умножения. Придется смотреть кору.
Я последовательно просматриваю моторные зоны, осязательные, зрительные и слуховые поля, речевой центр Вернике, ассоциативные слуховые зоны, двигательный речевой центр. Обычно такой осмотр напоминает путешествие в большой индустриальный город. Сначала идут предместья, куда вынесены заводы и фабрики, затем начинаются городские кварталы, пронизанные дорогами различного значения – местными, связывающими квартал с соседним, и магистральными, ведущими к центру города или к загородным районам. На этих дорогах царит оживленное и одновременно упорядоченное движение. Электрические сигналы бегут от нейрона к нейрону, от звездчатых клеток к пирамидальным, от них – к гигантским пирамидам продолговатого мозга, расходятся по ассоциативным и комиссуральным волокнам, формируя мысли, образы, воспоминания.
На этот раз я словно попадаю в город Дрезден после сокрушительной бомбежки. Заводы в предместьях, то есть основные рефлексы, сохранены (вот почему Лиза реагирует на голос и сама говорит), а вот зоны распознавания зрительных образов и речи представляют собой пылающие развалины. Импульсы то теряются в синапсах, то, наоборот, – практически не затихают. Лиза не только не узнает всех, кто ее окружает, не только не понимает, о чем говорит, но, похоже, вообще утратила представление о том, что значит «узнавать» и «понимать». Это не разбалансировка под действием препаратов, не очаговая патологическая активность – это тотальное разрушение!
Я стискиваю зубы и «ныряю» в лимбическую систему – своего рода даунтаун головного мозга, туда, где «живут» эмоции и мотивации. Мне не хочется «открывать глаза», я заранее боюсь того, что увижу. И я не ошиблась. Снова передо мной горящие руины. Где-то еще можно различить обломки былых структур, своего рода острова, или сохранившиеся стены, которые только подчеркивают царящий вокруг хаос. Бесполезно разыскивать «выживших» – здесь ничто не могло выжить. Лишь отдельные нейроны вспыхивают, гаснут и снова вспыхивают, как поваленные и тлеющие деревья.
Лиза снова заводит:
А я все сижу рядом с ней на кровати, не поворачиваясь, не поднимая головы, и думаю: как мне сказать Максиму, что перед ним – не его жена и вообще не совсем человек, а помесь зомби с магнитофоном, существо без воспоминаний, без мыслей, практически без сознания. И что я не понимаю, как ей можно помочь и каким образом это с ней сделали. Но что-то говорить надо.
На секунду мне приходит в голову безумная фантазия: что если я повернусь к Максиму и запою:
То-то он удивится! И наверняка не будет больше задавать никаких вопросов!
Однако вместо этого я говорю:
– Максим, у меня плохие новости. Лизе действительно необходима госпитализация. У нее тяжелые нарушения работы головного мозга.
– Какие именно нарушения? – строго спрашивает Максим.
– Грубо говоря, у нее перепутаны все электрические импульсы в коре. Поэтому она… так странно ведет себя. Существует специальная терапия…
(Я вру, мне нужно сказать: «Кора разрушена» – так гораздо проще и ближе к истине, но смелости не хватает.)
– Электрошок?
– Нет, препараты, улучшающие кровообращение в мозге. Может быть, нейропластика…
(Нейропластика в таких объемах? Да вы оптимистка средней степени дебильности, деточка.)
– Всё равно это слишком опасно. По крайней мере сейчас. Я не хочу, чтобы о Лизе кто-то узнал. Вы помните? Вы обещали молчать.
Я не спорю, потому что совсем не уверена в успехе. Мне никогда прежде не приходилось видеть столь тяжелые повреждения.
– Спасибо вам, доктор, – тон Максима сух и официален. – Вы нам очень помогли. Теперь я по крайней мере понимаю, что происходит. Две тысячи за консультацию вас устроит?
– Устроит. Но я хотела бы попросить: у вас остались какие-то материалы по этой секте?
– Зачем это вам?
– Я хочу понять, как с Лизой произошло то, что произошло.
– Не стоит. Говорю вам: эти люди опасны.
– Я не буду попадаться им на глаза. Только соберу информацию, которая доступна всем. Поймите, работа мозга – это моя работа, моя специальность… И в этой области я хочу знать всё, что можно. Иначе… Я буду выглядеть как дура.
– А вы этого очень не любите, – улыбается Максим. – Хорошо. У Лизы остались кое-какие записи с тех пор, как она еще начинала: лекции, семинары. Вы можете их посмотреть – на свой страх и риск.
Он подходит к туалетному столику в спальне и достает набор – серьги и кулон с часами.
