этого знания ты не извлекаешь никакой пользы для себя, нам же это необходимо для того, чтобы освободить душу нашего друга.
Я был почти уверен, что по остаткам лица Калимдора пробежала насмешливая гримаса.
— Всеслав так стремился домой, в Киев, но ему не было суждено пройти днепровские пороги. После поражения те, что остались от дружины, разбежались, кто куда, многие поступили на службу к другим князьям. Я не был храбрее остальных и не сложил голову вместе со своим конунгом. Знаток волшебного искусства магии — желанный гость в любой стране, так что я служил не только русам, но и иноземцам.
Он помолчал, закатив глаз, уйдя в воспоминания, воскрешая перед мысленным взором свои приключения, а потом продолжил.
— Мне воздавали почести, перед моими знаниями преклонялись, я занимал место, не сравнимое с жалким званием жреца на Руси.
Он явно оживился, приготовясь поделиться воспоминаниями.
— Разве можно сравнить поход князя, даже самого могущественного, с выступлением персидского царя, полным величия, внушающим почтительный страх?
Согласно древнему обычаю, звук трубы из царского шатра, объявляющий начало похода, раздается утром, когда восходит солнце, воплощающее светлое божество Ахурамазду.
С любого конца лагеря каждый воин может увидеть над царским местом изображение дневного светила, посреди которого сверкает кусок горного хрусталя. Перед войском на серебряном алтаре несли огонь, означающий для персов то же, что и солнце.
Я, как главный прорицатель, шел непосредственно за огнем, а меня сопровождали триста шестьдесят пять юных магов в алых плащах, поющих старинный гимн. Их было столько, сколько дней содержит год.
Упряжка белых коней везла колесницу Юпитера, за нею следовал огромный конь, по преданию принадлежащий Солнцу. Сверкая золотыми и серебряными украшениями, плыли колесницы, конница разных племен, где каждый отряд имел собственные, отличные от других вооружение и одежду.
Особой роскошью отличалась одежда тех, кого персы называют «бессмертными», другой многотысячный отряд, еще более богато экипированный, назывался родственниками царя. На войну везли жен, наложниц, детей царя, воспитателей и евнухов, изображения богов.
Над всей этой варварской роскошью возвышался сам царь в короне, называемой Кидарой, пурпурной тунике, плаще, затканном золотыми ястребами. Какая красота, какое великолепие и мощь!
Я прервал это самозабвенное глухариное токование.
— А что после, когда начиналось сражение? Евнухи и наложницы бились с противником? Нет? Так зачем они вообще на поле боя? И скажи правду, разве наше войско, без всего этого великолепия, сражается хуже или становится трусливее?
Калимдор с раздражением ответил:
— Ты прост, как холоп, подобный тому мужику, что набросился из-за уголька на твою девицу, не видя ее сияющей красоты. Где тебе понять поэзию подготовки к бою, выступления, самого столкновения войск!
Не желая затевать бессмысленного спора, я вернул его к любимой теме о себе самом, надеясь, что рассказ даст ответ на единственный интересующий нас вопрос.
— Что же приключилось с тобой дальше?
— Надоело мне кочевать по иноземью, да и ремесло черного колдуна прискучило. Не смог я найти счастья ни в богатстве, ни в могуществе, вот и решил посвятить себя целительству, и в этом благородном деле душа моя наконец отыскала покой.
Несмотря на почти полную неподвижность выступающей из камня половины лица, я мог бы поклясться, что видел на ней промелькнувшее выражение скромного достоинства благодетеля человечества.
Снежана не могла смириться с подобным лицемерием и уже приоткрыла рот, чтобы осведомиться, какое исцеление получили те, что вылетали отсюда кровавыми ошметками, но я успел сжать ее руку, прося о молчании — разгневанный Калимдор мог просто из злобы не рассказать того, что ему известно о чаше.
Губы колдуна вновь зашевелились.
— Я отыскал этот храм, в котором был упавший с небес камень, уже черный и мертвый. Понимая, что собственной силы для целительства не хватит, ибо вся моя жизнь была посвящена магии смерти и разрушения, я решил искупить вину, пожертвовав жизнью, и вступил в камень, оживив его, но и став навеки пленником святыни. Зато теперь передо мной открылось высшее искусство — умение помогать людям и исцелять болезни.
Сердце мое обливается кровью, ибо передо мной каждый день проходит череда несчастных. Собственный выбор лишил меня возможности увидеть иную, обычную покойную и довольную жизнь, но я ни о чем не жалею. Довольно того, что иные возвращаются от меня домой счастливыми. А солнце, небо, реки и леса скрыты от меня навеки.
Слушая его речь, исполненную пафоса, я не верил ни одному ее слову, слишком многое зная о Калимдоре, для которого подобное жертвенное изменение было просто невозможно без полного разрушения личности, подобного смерти. Его заключительные слова рассеяли последние сомнения, тем более что еще раньше я заметил кое-какое несоответствие в окружающей обстановке.
