Увидев его изуродованное лицо, покрытое ранами, обнажавшими череп, в каких-то двух футах от своего, доктор наконец закричал.
– Тсс-с-с! – брызгая слюной, прошипел Грушницкий и схватил Вернера правой рукой за горло.
Спустя пять минут Григорий Александрович вошел в дом Лиговских. Лакей доложил о нем и провел в гостиную, где ждала княгиня. Лицо у нее было взволнованное.
– Я рада, что вы зашли к нам, Григорий Александрович, – сказала она. – Мне нужно с вами поговорить очень серьезно.
Печорин молча сел в кресло. Он ожидал чего-то подобного.
Княгиня помолчала, не зная, с чего начать. Глаза ее покраснели, пухлые пальцы стучали по столу. Наконец она начала прерывистым голосом:
– Послушайте, мсье Печорин, я думаю, что вы благородный человек.
Григорий Александрович поклонился, одновременно и благодаря за лестное мнение, и соглашаясь с ним.
– Я даже в этом уверена, – продолжила княгиня, – хотя ваше поведение несколько сомнительно. Но у вас могут быть причины, которых я не знаю, и их- то вы должны теперь мне поверить. Вы защитили мою дочь от клеветы, стрелялись за нее. Следовательно, рисковали жизнью. Не отвечайте, я знаю, что вы в этом не признаетесь, потому что Грушницкий убит. – Она размашисто перекрестилась. – Бог ему простит – и, надеюсь, вам также! Это до меня не касается, я не смею осуждать вас, потому что дочь моя, хоть и невинно, но была этому причиною. Она мне все сказала… Я думаю, все. Тайная печаль убивает ее. Она не признается, но я уверена, что вы этому причиной. Послушайте, я хочу только счастья дочери. Ваше теперешнее положение незавидно, но оно может поправиться: вы имеете состояние, вас любит моя дочь, я богата, она у меня одна… Говорите, что вас удерживает? Я не должна вам всего этого говорить, но я полагаюсь на ваше сердце, на вашу честь… – Она заплакала.
– Княгиня, – сказал Григорий Александрович, – вы не богаты. Уже нет. Вы одалживались у ростовщика, и теперь дочь ваша в опасности. Скоро сюда прибудут полицейские, они должны охранять вас днем и ночью. Но не полагайтесь только на них. Не спускайте с дочери глаз, заклинаю вас. Особенно по ночам. Не позволяйте ей выходить из дома.
В продолжение этой краткой речи глаза у княгини становились все шире.
– Я не сошел с ума, – продолжал Григорий Александрович, – уверяю вас. Дело очень серьезное. Жизни княжны грозит нешуточная опасность. Думаю, я вполне доказал свою готовность защищать ее, так что слова мои не должны вызвать у вас сомнений. – Он встал. – Я не могу задерживаться дольше. Вряд ли вы позволите мне сказать последнее слово вашей дочери наедине, так что прощайте.
– Наедине?! – воскликнула княгиня. – Никогда! – Она поднялась со стула в сильном волнении.
– Как хотите, – ответил Григорий Александрович, собираясь уходить.
Тогда княгиня сделала ему знак рукою, чтоб он подождал. Она колебалась всего несколько секунд, а затем быстро вышла.
Минут через пять дверь отворилась, и вошла княжна Мэри. Как она переменилась с тех пор, как Печорин видел ее в последний раз, – а давно ли? Дойдя до середины комнаты, она пошатнулась. Григорий Александрович вскочил, подал ей руку и довел до кресла. Сам он встал напротив.
– Сегодня ко мне в окно залетела маленькая птичка, – сказала вдруг княжна, не глядя на Печорина. – В народе, кажется, говорят, что это к новостям или переменам. Хорошим или плохим – не знаю. И вот вы пришли…
Они долго молчали. Глаза княжны, исполненные неизъяснимой грусти, искали в лице Печорина что-нибудь похожее на надежду. Бледные губы напрасно старались улыбнуться, а нежные руки, сложенные на коленях, были так худы и прозрачны, что Григорию Александровичу стало ее жаль.
– Княжна, – сказал он, – я над вами смеялся. Вы должны презирать меня.
На ее щеках показался болезненный румянец. Она отвернулась, облокотилась на стол, закрыла глаза рукой, и Печорину показалось, что в них блеснули слезы.
– Боже мой! – произнесла она едва слышно.
– Вы сами видите, – сказал Григорий Александрович насколько мог твердым голосом, – что я не могу на вас жениться. Если б вы даже этого теперь хотели, то скоро бы раскаялись. Вы сами видите, что я играю в ваших глазах самую жалкую и гадкую роль, и даже в этом признаюсь. Какое бы вы дурное мнение обо мне ни имели, я ему покоряюсь. Если даже вы меня и любили, то с этой минуты презираете, не так ли? – Печорин замолчал в ожидании ответа.
Княжна обернулась к нему бледная, как мрамор, только глаза ее сверкали.
– Я вас ненавижу! – сказала она.
Григорий Александрович не раз задумывался, отчего ему никогда не хотелось вступить в брак и обрести тем самым тихую жизненную гавань – по примеру многих и даже большинства. Наверное, потому, что понимал: он не ужился бы с этой долей. Он, как матрос, рожденный и выросший на палубе разбойничьего брига: его душа сроднилась с бурями и битвами, и, выброшенный на берег, он скучает и томится, как ни мани его тенистая роща, как ни свети ему мирное солнце. Он ходит целый день по прибрежному песку, прислушивается к однообразному ропоту набегающих волн и всматривается в туманную даль: не мелькнет ли там, на горизонте, желанный парус, сначала подобный крылу морской чайки, но мало-помалу отделяющийся от пены валунов и ровным бегом приближающийся к пустынной пристани.
Так было всегда – еще до того, как он решился на осуществление своего плана. Теперь же вопрос о браке и вовсе не имел смысла.
