– Да я вовсе не имею претензии ей нравиться: я просто хочу познакомиться с приятным домом. Было бы даже смешно, если б я имел какие-нибудь надежды…
– Отчего же? Ведь она тебе нравится. Не правда ли, можно жить, как крыса, и завидовать орлам, или жить, как орел, и презирать крыс? Иного нам не дано.
– Ты это к тому, что я должен добиваться княжны? А знаешь ли, кстати, что княжна о тебе говорила? – сменил тему Грушницкий, в очередной раз бросив ревнивый взгляд в сторону скамейки, где расположились Лиговские.
– Как? Она тебе уж говорила обо мне?
– Не радуйся. «Кто этот господин, у которого такой неприятный тяжелый взгляд?» – спросила она. Ей ужасно странно, что ты, привыкший к хорошему обществу и будучи накоротке с ее петербургскими кузинами и тетушками, не стараешься познакомиться с ней. Так что я тебя не поздравляю: ты у нее на дурном счету. А жаль, потому что Мэри очень мила!
– Берегись, Грушницкий, – сказал Григорий Александрович, напуская на себя серьезный вид. – Русские барышни питаются в основном платонической любовью, не примешивая к ней мысли о замужестве, а платоническая любовь самая беспокойная.
– Что ты хочешь этим сказать?
– Княжна, кажется, из тех женщин, которым надо, чтоб их постоянно забавляли. Твое молчание должно возбуждать ее любопытство, а твой разговор – никогда не удовлетворять его. Она десять раз публично для тебя пренебрежет мнением и назовет это жертвой и, чтоб вознаградить себя за это, станет тебя мучить – а потом скажет, что она тебя терпеть не может. Если ты над нею не приобретешь власти, то даже ее первый поцелуй не даст тебе права на второй. Она выйдет замуж за урода из покорности маменьке и станет уверять, что несчастна, потому что любила только тебя, но небо не хотело соединить вас, потому что на тебе была солдатская шинель, хотя под этой толстой серой шинелью билось сердце страстное и благородное.
Грушницкий заметался вокруг скамейки, бросая в сторону ничего не подозревавшей княжны бешеные взгляды, а Григорий Александрович едва сдерживал смех и внутренне торжествовал. Ему ясно было, что Грушницкий влюблен и потому стал еще доверчивее прежнего. Сейчас, на фоне последних событий, желание поразвлечься за его счет отошло на второй план, но Печорин не отказался от своего замысла вовсе.
Посидев еще немного на лавочке после того, как Грушницкий вернулся к обществу Лиговских, Григорий Александрович отправился навестить женщин, с которыми проживали убитые девушки. Чтобы раздобыть их адреса, Печорину пришлось зайти в присутствие. Вахлюев не стал расспрашивать, что именно хочет узнать у них Григорий Александрович – кажется, он вообще воспринимал его участие в расследовании довольно скептически и считал, что Печорин никого не найдет, а его деятельность – не более чем уступка прихоти Скворцова.
Одну женщину Григорий Александрович застал дома, а другую отыскал, следуя указаниям соседей, возле колодца. Беседы получились недолгими. Печорина интересовало, не познакомились ли они с кем-нибудь по дороге в Пятигорск. Оказалось, что нет. И вообще, поездка ни одной, ни другой не запомнилась ничем примечательным. Григорию Александровичу показалось, что женщины не то чтобы были стеснены в средствах, но… в общем, не шиковали. Он деликатно расспросил их об этой стороне дела. Оказалось, что Кулебкина и Асминцева перед поездкой занимали деньги, причем довольно приличные суммы. У кого одалживалась Кулебкина, ее компаньонка не знала, но сестра Асминцевой назвала знакомую уже Печорину фамилию –
Вполне логично было бы предположить, что и первая жертва брала деньги у него. Люди одного круга обычно пользуются услугами проверенных кредиторов, «передавая» их друг другу по секрету – так удобнее и надежнее.
Интересно, женщины из списка, составленного Вахлюевым, тоже занимали у Раевича? Спросить у них прямо возможным не представлялось: ни один человек из общества не признается, что стеснен в средствах. Сестра Асминцевой поведала об этом Печорину только потому, что пребывала до сих пор в шоке. Когда Григорий Александрович уходил от нее, она доставала из кармана платок, чтобы промокнyть глаза.
По дороге домой Печорин решил зайти в магазин Челахова, чтобы присмотреть новую сбрую. Толкнув дверь, он вошел и огляделся: помещение было вытянутым, и напротив стены с окнами располагался прилавок, освещенный солнцем. Слева виднелись седла, далее висела упряжь, а следом были разложены попоны и ковры. Более мелкие товары находились левее, почти у самой стены.
К своему удивлению, Григорий Александрович заметил в центре зала княжну. Она торговалась с хозяином по поводу чудесного персидского ковра и упрашивала маменьку не скупиться: этот ковер так украсил бы ее кабинет!
Григорий Александрович немедленно подошел, дал хозяину сорок рублей лишних и перекупил ковер, за что был вознагражден взглядом, блиставшим самым настоящим бешенством. Печорин проигнорировал его, но ближе к вечеру велел денщику провести мимо окон нанятого Лиговскими дома свою черкесскую лошадь, покрытую этим ковром вместо попоны. Вернер, который был в это время у них, тут же явился к Печорину, чтобы поведать о произведенном эффекте.
– А Вулич-то сегодня утром уехал, – сказал доктор, когда с рассказом о возмущении маленькой княжны было покончено. – Неожиданно. Говорят, выиграл много денег, только не знаю уж, когда. Подал в отставку, собрался и поминай, как звали. Сердце полковничьей жены, вероятно, разбито.
– Мне казалось, ему не везет, – заметил Григорий Александрович.
– Все удивлены. Но вот бывает же счастье.
