– Полагаю, было бы куда надежней, если бы мужья любили своих жен, – ответил Печорин. – Потому что женский ум непременно изобретет способ обойти любые ограничения, коли так велит сердце.
– Недавно у нас был доктор Вернер, – сказал Зеленцов. – Это местный врач, хотя, кажется, не очень успешный.
– Я с ним знаком.
– Весьма оригинальный субъект. Так вот, он намедни сравнил женщин с заколдованным лесом, о котором рассказывает Тасс в своем «Освобожденном Ерусалиме». «Только приступи, – говорил он, – на тебя полетят со всех сторон такие страхи, что боже упаси: долг, гордость, приличие. Надо только не смотреть, а идти прямо, – мало-помалу чудовища исчезают, и открывается пред тобой тихая и светлая поляна, среди которой цветет зеленый мирт. Зато беда, если на первых шагах сердце дрогнет, и обернешься назад!» Убежден, вы с ним согласились бы.
– Вне всякого сомнения.
– Вы весьма интересный собеседник. – Зеленцов поглядел на жену. – Однако мне нужно поговорить с Верой. Прошу нас извинить.
Они отошли, и больше муж ее от себя уже не отпускал. На Печорина он демонстративно не обращал внимания, из чего Григорий Александрович сделал вывод, что показался Зеленцову опасным. Это противоречило его планам, но поделать было уже ничего нельзя.
Он ушел раньше, чем собирался, и не совсем удовлетворенный. Было ощущение, что у него что-то украли, и это чувство удивило его.
Глава 9,
На следующий день многочисленное общество отправилось к провалу, который представлял собой угасший кратер на отлогом склоне Машука, в версте от города. К нему вела узкая тропинка между кустарниками и скалами.
Григорий Александрович поехал тоже – не для развлечения, а чтобы поговорить с Раевичем, который, казалось, не пропускал ни одного светского развлечения в Пятигорске. Банкомет действительно оказался в числе гуляющих, но беседовал о чем-то с личным адъютантом Скворцова. Карский был на выигранной лошади.
Взбираясь на гору, Григорий Александрович подал руку княжне, и она ее не отпускала в продолжение всей прогулки.
– Вы опасный человек! – сказала она Печорину, зло шутившему над их общими знакомыми. – Я предпочла бы попасться в лесу убийце, чем вам на язык. Я вас прошу не шутя: когда вам вздумается обо мне говорить дурно, возьмите лучше нож и зарежьте меня. Я думаю, это вам не будет очень трудно.
Григорий Александрович невольно вздрогнул.
– Разве я похож на убийцу? – спросил он.
– Вы хуже.
Печорин принял расстроенный вид.
– Да, – сказал он печально, – такова моя участь с самого детства. Все читали на моем лице признаки дурных чувств, которых не было. Но они родились, раз уж их ждали. Я был скромен – меня обвиняли в лукавстве – и я стал скрытен. Я глубоко чувствовал добро и зло; никто меня не ласкал, все оскорбляли. Я стал злопамятен. Я был угрюм – другие дети веселы и болтливы; я чувствовал себя выше их – меня ставили ниже. Я сделался завистлив. Я был готов любить весь мир – меня никто не понял. И тогда я выучился ненавидеть. Моя бесцветная молодость протекала в борьбе с собой и светом; лучшие чувства, боясь насмешки, я хоронил в глубине сердца: там они и умерли. Я говорил правду – мне не верили. Я начал обманывать; узнав хорошо свет и пружины общества, я стал искусен в науке жизни и видел, как другие без усилий счастливы, даром пользуясь теми выгодами, которых я так неутомимо добивался. И тогда в душе моей родилось отчаяние – не то отчаяние, которое лечат дулом пистолета, а холодное, бессильное отчаяние, прикрытое любезностью и добродушной улыбкой. Я стал нравственным калекой: одна половина души моей высохла, испарилась, умерла, я ее отрезал и выбросил, – тогда как другая шевелилась и жила к услугам каждого, и этого никто не заметил, потому что никто не знал о существовании погибшей ее половины; но вы теперь во мне разбудили воспоминание о ней, и я вам прочел ее эпитафию. Многим вообще все эпитафии кажутся смешными, но мне нет, особенно когда вспомню о том, что под ними покоится. Впрочем, я не прошу вас разделять мое мнение: если моя выходка кажется вам смешной – пожалуйста, смейтесь. Предупреждаю вас, что это меня не огорчит нимало.
Печорин сам расчувствовался от своей речи и в этот миг встретился взглядом с княжной: в глазах Мэри стояли слезы! Рука ее дрожала, щеки пылали.
Григорий Александрович понял, что сострадание – чувство, которому покоряются так легко все женщины, – впустило когти в ее неопытное сердце.
– Говоря «все», вы имели в виду своих родителей? – робко спросила княжна.
– Не только, – ответил Печорин.
– Я ведь ничего не знаю о вас, – задумчиво проговорила девушка. – Кто они, ваши родители?
– Я рано избавился от их опеки, – сказал Григорий Александрович холодно.
– Это все, что вы можете рассказать о них? – спросила спустя несколько секунд княжна, видя, что он замолчал и не собирается продолжать.
– Все, что хочу.
Печорина расстроило, что разговор свернул в это русло, но при этом он был удовлетворен тем, что вызвал в девушке чувства, которые уже не позволят
