Махеолас уже два дня ничего не ел. Его почти голое тело покрылось синяками, ссадинами и царапинами. В холодной речной воде он продрог аж до мозга костей. В течение всей ночи он плыл вниз по течению, держась за свой маленький «плот», колотя по воде руками и ногами (и для того, чтобы удерживаться на поверхности воды, и для того, чтобы окончательно не замерзнуть) и всматриваясь в ночную темноту, чтобы заранее заметить те или иные препятствия или же, возможно, огонек в окне какого-нибудь жилища. Он, несомненно, в конце концов впал бы в забытье от изнеможения, но тут вдруг «плот» с силой ударился в рухнувшее дерево, лежащее поперек потока воды, которое он не заметил. От удара «плот» рассыпался, но Махеолас успел вцепиться в одну из веток упавшего дерева. Поток воды подтащил его ближе к стволу и прижал к шершавой коре и торчащим из ствола сучкам. Махеоласу удалось, ухватившись за ствол, вскарабкаться на него и как по мосту добраться до берега. Едва мальчик ступил на сушу, как тут же потерял сознание.
Когда Махеолас очнулся, то почувствовал, как сильно саднит исцарапанное тело, как набухла кожа от долгого контакта с водой. На мальчика навалилась страшная усталость, он едва мог пошевелить рукой или ногой. Уже наступил день, но солнце почему-то почти не давало тепла — как будто уже наступила настоящая зима, — а потому согреться в солнечных лучах у Махеоласа возможности не было. Малейшая попытка пошевелиться причиняла ему такую боль, что несчастный предпочел и дальше лежать на берегу, дрожа и стуча зубами от холода. Если бы Бог, который, по словам монахов, является источником всего сущего, сжалился бы над ним, то, наверное, позволил бы ему умереть. Однако желание Бога оставить его, Махеоласа, в живых было, похоже, непоколебимым. Единственное, что позволял страдальцу Бог, — так это периодически терять сознание и тем самым на какое-то время получать передышку от мук души и плоти. Однако малейшего дуновения ветра, треска дерева или крика птицы было вполне достаточно для того, чтобы он снова пришел в себя. При каждом таком «пробуждении» он чувствовал себя все более и более слабым, но при этом все еще был жив. Он видел, как над ним кружатся, зловеще каркая, вороны. Махеолас чувствовал, как в его кожу впиваются какие-то противные насекомые, выползающие из ила. Наконец мальчик услышал какие-то голоса и увидел высоко над собой лица ангелов.
— Он мертв?
— Думаю, что нет… У него открыты глаза, но нас он, похоже, не слышит.
— Кто-нибудь из вас его знает? Из какого он клана?
— Понятия не имею. Он не… Мне кажется, что он — не эльф.
— Что ты говоришь?
Морврин раздвинул своих товарищей и наклонился над краем обрыва. Лежащее двумя першами ниже скрюченное тело Махеоласа было таким же бледнокожим, как у эльфа. Да и волосы у него были такими же черными, как у большинства эльфов (хотя и очень короткими). Морврин передал свой лук Динрису — мастеру-кузнецу с бледными глазами, с которым дружил еще с тех далеких времен, когда могучие дубы Силл-Дары были всего лишь маленькими деревцами. Одного лишь взгляда хватило для того, чтобы они друг друга поняли: Динрис лег на землю, а Морврин стал спускаться вниз, цепляясь руками сначала за лук, один конец которого крепко удерживал Динрис, а затем за торчащие из земли корни. Наконец он оказался возле лежащего на земле подростка и опустился рядом с ним на колени. Он медленно приподнял голову мальчика, посмотрел в его — уже помутневшие — глаза и едва удержался от того, чтобы не отпрянуть с отвращением назад.
Это был человек…
В отличие от большинства стоящих сейчас на берегу эльфов, Морврин уже видел людей и даже, выбираясь за пределы леса, заглядывал в их поселения. Сейчас перед ним лежал подросток, подстриженный так, как у людей стригут послушников.
Что делал этот полумертвый и почти голый послушник на берегу реки, причем в самой глубине леса? Эльф отвел взгляд в сторону и глубоко вздохнул, чтобы подавить возникшее у него дурное предчувствие. Те, кто остался там, наверху — Динрис и все остальные, — ждали, что он им скажет. По какой бы причине этот подросток-человек ни оказался на этом илистом берегу реки, он был для эльфов чужаком. А ведь прямо сейчас дети эльфов, находящиеся где-то в лесу, подвергаются, возможно, большой опасности… Стоит ли обременять себя возней с подростком, тем более что он уже при смерти? С другой стороны, не было ли неожиданное появление человека аж в самой глубине леса как-то связано со сном, который увидела Блодевез? Может, она видела именно его кровь? И именно его смерть?
— Ну так что? — послышался сверху голос Динриса. — Ты его знаешь?
Морврин уже собрался что-то ответить, как вдруг лежащий на земле подросток резко схватил его за руку и начал говорить что-то почти не слышным отрывистым голосом вперемешку со стонами и кашлем. По его взгляду, однако, было и без слов понятно, что он пребывает в отчаянии и умоляет о помощи.
Этот древний язык успокоил Махеоласа, и он снова впал в бессознательное состояние. Морврин поднял его с илистого берега на руки и понес.
— Ты был прав, Динрис! Это не эльф. Это подросток-человек. Он — из того народа, который живет возле озера, далеко за пределами леса.
— Человек?
— Что может здесь делать человек?
— Я думал, что люди существуют только в сказках, которые рассказывают малышам!
— Перестаньте трещать, как перепела, и помогите мне поднять его наверх! — рявкнул Морврин. — Он ранен! Динрис, нужно смастерить для него
