– Я тоже на этом моменте чуть травинкой не подавился, – поддакнул Кир.
А Петр задумчиво произнес:
– Мне интересно, что из всего вышеперечисленного хранится у нас под ногами?
– Ну… деньги… те если и сохранились, разве что музеям интересны будут. – Макс почесал затылок. – А вот золотые монеты и драгоценности я бы не отказался поискать.
– Ну, если у него ценные бумаги в компаниях, которые до сих пор продолжают существовать, мы миллиардеры! Причем валютные, – возразил Кир.
– Это, например, какие?
– Ну мало ли! Можно поискать, что в то время было!
– Да ничего тогда не было!
– Да? А те же бриллианты? А золотые прииски?
Парни сцепились, деля шкуру неубитого медведя.
– Что там дальше? – К Федору придвинулся Петя. Создавалось впечатление, что подробности собственного обогащения его не волнуют.
Федя пробежал глазами текст и снова принялся разбираться в генеральских завитушках:
«День свадьбы оказался совсем невеселым. Небо с самого утра затянуло стальными тучами, а к обеду к тому же начал плакать не по- летнему холодный дождик.
Я нетерпеливо прошелся по залу. Посмотрел на лестницу, ведущую на второй этаж. Прислушался к гробовой тишине, царившей наверху. Марья уже должна была спуститься. Неужели передумала?
Соломатина выжидательно посмотрела на меня.
– Наверное, еще не готова, – ответил я на ее немой вопрос. – Поезжайте в церковь. Степан вас проводит, а Павел встретит. Мы с Марьюшкой прибудем позже.
Отправив тещу, я прождал еще с полчаса и, не выдержав рвущего душу беспокойства, сам поднялся в комнату дочери. Постучал.
– Я почти готова, подождите, – раздался из-за двери ее голосок.
– Марьюшка, это я. Все уже в церкви, и нам пора.
– Войдите, папенька, – разрешила она.
Я открыл дверь, шагнул в комнату и остолбенел. Марья стояла у большого, в полный рост, зеркала, точно ангел, спустившийся с небес.
Белоснежное кружевное, в меру пышное платье сидело идеально. На открытые плечи падала фата, а голову украсил венок из роз, которые так любила ее мать.
Я подошел ближе и заглянул в лицо дочери. Думал, что увижу слезы, но Марья была спокойна. Она не плакала, но и радости не было.
– Нам пора, ангел мой.
– Да, папенька, идемте.
Марья подала мне руку, и мы вышли из комнаты.
Карета была украшена цветами, алыми лентами, а под крышей примостилось изображение пары белых голубков. Кучер, одетый в праздничную ливрею, стоял у кареты. Заметив нас, он отсалютовал и приглашающе распахнул дверцу.
– Марья, – не выдержал я, когда мы сели и карета тронулась. – Если ты не хочешь выходить за Орлова, я все устрою! Только скажи! Отменим к чертям весь этот фарс и уедем с тобой и Алешенькой. Далеко, там, где нас не знают. В Париж уедем!
Она с благодарностью улыбнулась и накрыла своей рукой мою руку:
– Поздно, папенька, назад пути нет. Знать, судьба моя такая. Только не зря ведь говорят, что стерпится – слюбится. Вот и я постараюсь полюбить. Вы себя ни в чем не вините, я на вас зла не держу и люблю как прежде.
Глаза ее оставались сухими, хотя нижняя губа подрагивала, выдавая сдерживаемые рыдания.
Обняв, я прижал ее к груди. Сердце защемило, и дышать стало тяжело. Нужно держать себя в руках, не время раскисать!
Вскоре карета остановилась у церквушки, но мы с дочкой еще долго не отваживались выйти. Наконец, Мария решилась и, сама открыв дверцу, шагнула в зелень травы. Я последовал за ней.
