публика где-то за спиной у Фили с готовностью и детской радостью засмеялась.
– Красавчик! – ткнул его локтем демон пустоты. – Хороший сегодня зал. Чуешь, как принимают?
Актеры разыгрывали тот момент из его жизни, когда Нина окончательно ушла от него к авиатору Венечке. Филиппов тогда сильно потерялся. Перестал выходить из дома, перестал есть, перестал подниматься с дивана. В принципе, он вообще перестал. Несколько дней просыпался в пустой безмолвной квартире, понимая, что это все еще он, что эта унылая жизнь вокруг принадлежит ему, а не кому-то другому, а потом до самого вечера следил за низкими скучными облаками и за слоем пыли, который нежным покрывалом все больше нарастал с каждым днем на полу. Иногда кто-то звонил или стучал в дверь, но Филиппову не хотелось тревожить пыльное полотно. Он протоптал в нем две аккуратные дорожки – к телефону и в туалет, остальные маршруты его не интересовали. В голове у него бродили мысли о собственной ничтожности, о неизбежности смерти, о том, почему бы ей не случиться прямо сейчас, раз она в любом случае когда-нибудь наступит, и в то же время о том, что умереть при этом все-таки страшно – не дышать, не лежать вот так на диване, перестать чувствовать, что ты ноль, не быть.
Время от времени он подходил к телефону и подолгу стоял рядом с ним, чтобы успеть схватить трубку на тот случай, если Нина вдруг решит позвонить, но потом передумает, а он окажется наготове, потому что стоял и ждал, и не дал ей времени нажать отбой. Но она так и не позвонила.
Она пришла. Ей надо было забрать кое-какие вещи, включая темно-синий костюм, который сшила для нее после свадьбы Филина мать. Жакет и юбка в стиле Шанель. То был предмет роскоши по тем временам. В магазинах такие вещи не продавались. Там вообще ничего не продавалось. Масло и сахар давали по талонам. За колбасой очередь занимали в четыре часа утра. Страна была примерно в том же состоянии, что и Филя – она тоже распадалась на части. И мысль об этом доставляла ему удовольствие. Он чувствовал, что не одинок. С мрачным интересом он следил за тем, как его «я» теряет одну за другой основные черты, отличающие живого и полного сил человека от унылого мертвеца, и этот процесс был в чем-то похож на то, как таяла на глазах величайшая в мире страна – величайшая по крайней мере в своих размерах. Республики кружились и готовы были вот-вот опасть как увядшие листья, а Филя точно так же лишался уверенности в себе, любопытства, гордости, надежд и стремлений. Он быстро терял всякий интерес к жизни, и виной тому была Нина. Своей изменой она – разумеется, ничего подобного не желая, – умудрилась вынуть из него что-то важное, без чего он переставал быть самим собой и не видел смысла двигаться дальше.
Когда она пришла за костюмом, Филя снова дежурил у телефона. Открыв дверь оставшимся у нее ключом, она застала его в позе встревоженного оленя, который уже чует охотника, но все же надеется, что тот его пока не заметил. Услышав, как поворачивается в замке ключ, Филя подумал, что лучше, наверное, было лежать, чтобы вызвать жалость, но когда Нина вошла и он взглянул ей в лицо, стало понятно, что состраданию места не будет.
Именно эту сцену показывал ему теперь добрый друг демон. Однако в жизни все было иначе. Нина отнюдь не моталась из угла в угол по всей квартире, не топала как слон, не натягивала синий жакет на свои жирные телеса, отчего он начинал трещать по швам, не орала дурным голосом, не выпучивала глаза и не потела до огромных темных разводов под мышками. Она медленно убивала Филю своей новой недоступностью, своим холодом и обуревавшим его желанием прикоснуться к ней хотя бы кончиками подрагивающих от нерешительности пальцев. И, конечно же, не было там никаких жирных телес. Изящнее Нины, в принципе, трудно было что-то себе представить. В своем темно-синем костюме она выглядела так, словно местные умельцы резьбы по кости выточили ее из куска самой узкой, какая у них имелась, детали мамонтового бивня. Легкой походкой она скользнула мимо него, замершего в широких черных трусах у телефона, заглянула в шкаф и спросила, куда делся ее костюм.
Голос у нее действительно тогда поменялся, это Филя заметил. Даже сейчас он не мог отрицать, что удивился тогда совершенно новому для нее тембру. Он как будто разговаривал с другим человеком. Вернее, исполнитель был тот же самый, но озвучивал его кто-то другой. Так бывает, когда известный актер кем-то дублируется при озвучании фильма, и с чувством отчуждения потом очень трудно бороться. Как будто внутри знакомого человека поселился кто-то чужой. И смотрит на тебя через его глазные отверстия. У Нины был голос человека, который сталкивает обреченных в пропасть. То есть он все понимает и готов сдержанно посочувствовать, но на самом деле ему никого не жалко, потому что он профессионал. Кто-то ведь должен выполнять эту работу.
Однако толстуха на сцене даже близко не говорила таким голосом. Она верещала как та свинья, которую резали на октябрьские праздники в деревне у бабушки. Ее жалкий партнер метался за ней, напоминая взбесившуюся моську, и оба они топотали так сильно, что при каждом их шаге из дощатой сцены вздымались вполне заметные фонтанчики пыли.
– А выпить у тебя есть? – спросил Филя у демона.
– Цепляет? – с готовностью осклабился тот. – Меня тоже. Подожди, там финал очень крутой будет.
– Нальешь или нет?
– Да, пожалуйста. Тебе чего?
Он открыл в боковой стенке небольшую дверцу, и за ней обнаружился залитый синеватым светом мини-бар.
– Я портвейна хочу… «Кавказ» назывался. Пробка такая пластмассовая, трудно снимается.
– Гадость какая. Может сливовицы? Или французскую мирабель? Ее тоже из слив делают. Есть вильямовка из Словении, хороший грушевый самогон. Очень ароматно, рекомендую.
– Мы «Кавказ» тогда пили. Весь город его пил.
