над головами, сгущалось ближе к банкоматам, а входная дверь то и дело распахивалась, впуская закутанных и заиндевевших, если они шли пешком, и расстегнутых, если приехали на машине, но одинаково напряженных вкладчиков банка.
Предбанник быстро заполнялся, поэтому скоро Филя стоял зажатым между стеной и крупной женщиной в лохматой собачьей шубе до самого пола. От того, что женщина пришла в банк одна и ей не с кем было разделить то, что ее переполняло, она стала делиться слухами с Филей, сообщив ему, будто из Москвы уже пришла директива ограничить авиасообщение в целях экономии горючего, и что из города скоро совсем нельзя будет улететь. Также она поведала о таинственном бункере с автономной котельной, где спасется городская элита, когда в жилые дома подача тепла будет прекращена. Пожилой якут, прижатый к Филе с другой стороны, возражал насчет бункера, ссылаясь на вечную мерзлоту, в которой даже могилку выкопать трудно, однако женщина в собачьей дохе отвечала, что при нынешних технологиях и не такое возможно, только не для простых людей.
– Потому что мы с вами никому не нужны, – горячо говорила она старику через Филину голову, которую тот старался максимально при этом отклонить. – Нас тут как собак подыхать бросят. У меня в квартире сегодня ночью было всего плюс пять.
– Да ладно, – раздался недоверчивый голос откуда-то справа. – Это где?
– На Новопортовской, вот где, – звенящим голосом ответила женщина. – А у вас что, теплее?
– Ну да. Пятнадцать градусов держится.
– А вы где живете?
– На Петра Алексеева.
– Ну! Это же почти центр! – в голосе женщины прозвучало едва не презрение.
– Да какая разница?
– Как это – какая разница?! У вас там одно начальство!
– Да бросьте вы!
Женщина в шубе склонилась к Филе и потребовала отчета у него.
– Дома какая температура?
Он молча смотрел на нее, кривил обожженные губы, и через мгновение она переключилась на остальную очередь.
– Кто где живет и сколько градусов? – крикнула она, задирая голову.
– Пояркова, двенадцать! – ответили откуда-то слева.
– Орджоникидзе, четырнадцать! – прозвучал другой голос.
– Хабарова, семнадцать градусов!
– О! Едем все на Хабарова! Ча! Поехали! – дурным и веселым голосом заорал кто-то из дальнего угла, и вся очередь как-то вздохнула, зашевелилась и как будто вдруг улыбнулась одной пока еще несмелой, но общей улыбкой.
До этого момента всех набившихся в студеный предбанник людей объединял, пожалуй, лишь страх, и если было что-то еще помимо страха, что странным и противоречивым образом сближало их всех, так это понимание того, что каждый будет спасаться поодиночке. Они были тут вместе и в то же время глубоко порознь, и это жуткое чувство делало их смертельно уязвимыми, беззащитными абсолютно в той мере, в какой может чувствовать себя ребенок, оставленный ночью в лесу.
Теперь же они слушали чепуху, которую в дальнем углу несли два пьяненьких остолопа, смеялись их россказням, и вся эта чепуха не только прогоняла их страх, воздействуя как защитное заклинание местных шаманов, – она совершенно иначе объединяла их, и каждый в этом предбаннике на какое-то время теперь был уверен, что все обойдется. А если не обойдется, то это не так уж важно.
Когда снова подъехали к больнице и остановились у морга, Филя понял, почему час назад это место показалось ему знакомым. Отсюда он вместе с родителями Нины забирал ее тело. С тех пор здесь ровным счетом ничего не изменилось. То же самое безликое здание окружал все тот же безликий забор. В этой серой бетонной безликости по-прежнему не было ничего трагического, ничего загробного, ничего страшного. Обшарпанная зеленая дверь вела вовсе не в царство Аида. Филя помнил, что за нею лежал такой же скучный и такой же обшарпанный коридор. Мертвыми здесь были не люди – мертвой тут была сама жизнь. Она отступала, теряя всякую индивидуальность, делаясь общим местом, превращаясь в этот коридор, в эту дверь, в эти серые кирпичи. Она стиралась, как стирается с листа ватмана рисунок школьной резинкой, оставляя после себя лишь невнятные разводы и какую-то неопрятную крошку, которую теперь можно просто смахнуть или сдуть. Филя навсегда запомнил, что в этом невзрачном и совершенно нестрашном месте вам выдают не человека, а его ноль. Это даже не то, что от него осталось. Это то, чем он никогда не был. То, чего никогда не было в нем. Вам выдают обман. Как будто человек уже сел в поезд и уехал, а вам зачем-то вручают на опустевшем перроне его ростовую копию, довольно уродливую куклу. Типа, на память, или еще что. И люди, провожавшие поезд, расходятся с вокзала с этими куклами и вдруг спрашивают себя – а нам это жуткое чучело нужно для того, чтобы что? И ответа ни у кого нет. Потому что настоящий тот, кого любили, уехал.
– Пойдем со мной, – сказал Филя, открывая дверцу и выпрыгивая из машины. – Я тут ничего не знаю.
– Как будто я знаю, – ответила Рита, открывая дверцу со своей стороны.
Они оставили автомобиль у морга и направились к основному корпусу. Затем торопливо прошли мимо десятка-другого машин, забивших площадку
