– Ребенка мог забрать кто-то из них.
Тон следователя стал еще более издевательским.
– Хлеб у меня отнимаешь?
– Ты же не хочешь искать пацана… Не хочешь. Я вижу.
Толик помолчал, глядя Филе в глаза, и после долгой паузы вынул из открытого сейфа папку. Раскрыв ее, он достал лист бумаги, положил его на стол и отвернулся. Филя подошел к столу.
– Это та самая записка?
– Дурак, что ли. Записка в вещдоках. Мы номера из нее переписали. Адреса там уже указаны. Большинство владельцев живет в улусах.
– Они все ехали из города?
– Не обязательно. Ты же со своими подельниками сюда направлялся.
– А как узнать?
Толик обернулся и пожал плечами:
– Как хочешь, так и узнавай. Чего ты вообще ко мне прицепился? Мое дело – по сто двадцать пятой тебя привлечь. И я привлеку, даже не сомневайся. Не думай, что вся эта кутерьма поможет отмазаться. Скоро тепло в городе восстановят, все утрясется, и тогда ты ответишь по полной. Из-за тебя люди погибли, ты про это не забывай. Один раз выкрутился – больше не выйдет.
Откуда Толик знал про Нину и про Филино участие в ее смерти – оставалось неясным. Никаких прямых доказательств присутствия Фили в ночь ее гибели на той даче следователь не привел. Он просто напирал на то, что знает об этом – и всё. Активно давил на совесть, запугивал. В первый момент, когда он заговорил на эту тему в доме Данилова, Филя по-настоящему испугался. Толик неожиданно предстал перед ним даже в каком-то мистическом свете. Слова об уголовной ответственности, о сто двадцать пятой статье, об оставлении человека в опасности ошарашили Филю далеко не в той степени, в какой он был подавлен самим фактом того, что этот неизвестно откуда возникший Толик всё знает.
Работал он в милиции на момент гибели Нины или еще нет? Кем он мог быть в то время, если работал? Стажером? Начинающим следователем? Отчего он так уверенно заявлял о причастности Фили? Были у него свидетельские показания, или весь этот наезд явился лишь результатом предположения, головокружительной догадки? И что там насчет срока давности? А главное – зачем Толику было наезжать на него? Эти вопросы пришли уже потом, значительно позже, а в тот момент, когда следователь вдруг заговорил о погибшей Нине, Филе показалось, что над ним разверзлись пылающие небеса.
– Расскажи мне про Толика, – сказал он, усаживаясь в машину рядом с Ритой и убирая в карман лист бумаги с автомобильными номерами. – Чего он от тебя хочет?
– Вы вроде в аэропорт собирались.
– Хочешь, чтобы я улетел?
– Нет.
– Тогда расскажи мне про Толика.
В аэропорт ехать Филя действительно передумал. Он решил, что улетит завтра. Или послезавтра. В любой другой день после того, как найдет мальчика. Он почему-то был абсолютно уверен в том, что тот жив и что он найдет его. Не может не найти – ведь у него теперь был переданный Толиком список машин, которые проехали мимо. Кто-то из этих людей должен был что-то знать. Филя чувствовал себя новым и свежим.
В своих глазах он был теперь настолько свеж и настолько нов, что прямо в кабинете у следователя, еще даже с ним не простившись, решил немедленно ехать по первому указанному в списке адресу. Ему хотелось во что бы то ни стало реализовать эту давно забытую свежесть, пустить ее в нужное русло, оказаться полезным, достойным и правильным. Он чувствовал в себе силу, и это чувство, сменившее привычную за последнюю пару лет вялость, наполняло его надеждой.
«Я смогу, – повторял он себе под нос, выходя из едва отапливаемого уже милицейского здания и направляясь к машине, в которой его ждала Рита. – Я смогу. Все получится. Я найду тебя, парень. Держись там пока…»
Бормоча свое «держись», Филя стискивал зубы и до боли сжимал правый кулак с размотавшимися на нем бинтами, словно это могло еще и физическим образом усилить его решимость. Однако в теплой машине рядом с Ритой он внезапно понял, что очень устал. Туман за лобовым стеклом уже наливался отёчной синевой. Часы на приборной доске мерцали голубыми цифрами «16.08». Ехать за реку было поздно. В городе, несмотря на календарную осень, наступала бескрайняя, как всё в этих местах, зимняя ночь. Это место, этот город, этот кусок планеты абсолютно ни в чем не знали чувства меры. Всё, что происходило тут – ночь, день, люди, события, холод, – было неимоверным. Все это было до такой степени огромным и совершенно неподдающимся ни внутреннему, ни внешнему взгляду, что Филя растерянно замер от одной только попытки взглянуть на это.
События странного, безумного дня тяжело навалились на него, на его вчерашние болячки, и он почувствовал себя раздавленным червячком, на которого обрушился прокопанный им же самим в невероятных усилиях тесный подземный ход. Не в силах пошевелить ни рукой, ни ногой, он откинулся на сиденье и глухо повторил:
