у Коробова термин – «параэволюция». Стройная картина у меня сложилась позднее…
И он нарисовал нам эту картину.
По его словам, выходило, что эволюция природы имела двоякий характер. С одной стороны, медленное переливание из одной формы в другую, накапливание микротолчков, шажки по микроступенькам, словом, классический естественный отбор во всей его жующей, чавкающей и грызущей прелести. Но одновременно с этим – здесь Прокеш воздел палец, призывая к вниманию, – хаотическое метание из одной крайности в другую за эволюционно ничтожные промежутки времени. Например, динозавры и всякая мелкая ерунда существовали одновременно. «Осцилляция параметров вдоль морфологической оси!» – торжественно провозгласил он и тут же признался, что это выражение позаимствовал у Миронова, который, естественно, в курсе его поисков и время от времени помогает ему сформулировать мысли. Если, конечно, в настроении.
– Ясно, что экстремальные формы эволюционно нестабильны. Однако непонятно, почему разум должен был возникнуть в результате только долгого и унылого копошения примата в сырых пещерах и в кровавых играх с палкой и камнем.
Он заявил, что в свое время разум уже возникал в природе. Возможно, и не раз. Сейчас трудно сказать, кто был его первоначальным носителем. Но единожды возникнув, он тоже обязан был пройти через полярные состояния – от элементарных логических структур до необычайного могущества. И вот на этой высшей стадии разум перестает нуждаться в специфическом носителе и может воплощаться в любую форму. Но миллионы и десятки миллионов лет – срок очень большой для любого разума. «Не исключаю, что начало блестящей карьеры приматов пришлось на закат тех, Первых, – сказал он, потом подумал и добавил: – Или того, Первого».
Он был готов допустить и существование единого или объединенного разума, имеющего, конечно, вполне материальные носители. И все эсхатологические мифы, жуткие истории о конце света, о битвах богов и их гибели, – возможно, отголоски невообразимо древней битвы Разума с Природой. Но целое всегда превыше части, и поэтому природа неумолимо вернула в свое лоно отторгнутое детище. Разум сопротивлялся, воплощался, трансформировался, но энтропийные процессы неизбежно вели его к вырождению. Тщетно! Природа – это тюрьма, очень большая, просторная, но тюрьма. И побег невозможен. Любой разум-беглец рано или поздно будет препровожден обратно. То же самое рано или поздно случится и с нами.
Потом он еще немного поупражнялся в мрачных пророчествах, итог которых сводился к одному: человек не есть наследник и последнее воплощение Того Разума, он продукт естественной, «правильной» эволюции, а не экстремальное состояние синхронии. С чем он, Прокеш, готов согласиться, так это с наложением на временную ось конца старых времен и начала новых. Отсюда и своеобразная переработка человеческим разумом Увиденного Непонятного в Неувиденное Понятное, то есть в предания, мифы, обрастание плотью и кровью языка, а вместе с языком и неизбежная антропоморфизация.
Я постепенно соображал, о чем он говорит, но не понимал, при чем здесь мы. Судя по необычайно умным глазам Глеба, он понимал не больше моего.
– К чему стремится любая форма существования? – спросил Прокеш и тут же ответил: – Банально, но естественно – к наибольшей сохраняемости, к выживанию в любых условиях. И вот вам еще одна банальность – старое никогда не уступает место новому без борьбы. Борьба может вестись не только грубо, но и коварно, принимать не дикие и безобразные формы, а, наоборот, внешне заманчивые и красивые. Недаром даже лучшие умы в свое время иногда восклицали в тоске: да есть ли вообще новое, не старое ли это, только в ином обличье?
– Позвольте, – нахмурился Глеб, – что вы имеете в виду?
– Я не говорю о социальных структурах, – поднял руки Прокеш. – Речь идет о временах настолько давних, что не было еще и первых доплеменных общностей. Но это не могло не отложиться в сознании…
– Что «это»? – не выдержав, перебил я его.
Пора бы ему объяснить – какое отношение имеют его рассуждения ко мне, Глебу Коробову, да и ко всем остальным.
– Не знаю, – коротко ответил Прокеш. – Не знаю, как назвать «это». Остатки форм праразума? Или остатки воздействия или взаимодействия праразума и разума человеческого? Я представляю это как нечто находящееся в прошлом. Вернее, прошлое для него – единственная среда обитания. А еще точнее – это материализованное и персонифицированное воплощение прошлого.
– Вы так говорите, словно прошлое существует, – поднял брови Глеб.
– Возможно, я упрощаю. Мне легче представить прошлое в виде конкретного существа. Не злокозненного, но отнюдь не собирающегося уступать свое место и поэтому способного на все. Для него любое изменение состояния, в том числе или в первую очередь нашего с вами состояния, – зло. Его цель – сохранить себя в неизменности, его стремление – включить человека в себя, как муравья в янтарь. И поэтому оно для нас – зло!
– Ага! – сказал Глеб. – Кажется, я понял. Вы считаете, что в прошлом затаилось нечто, несущее нам зло? Этакий старый дьявол?
– Почти так, – кивнул Прокеш, – только небольшое уточнение: прошлое – оно и есть само зло!
– Ну-у… – протянул Глеб, но Прокеш перебил его:
– Прошлое, а не история! Прошлое, а не память! Прошлое, а не опыт! Дальше продолжать?
– Подумать надо, – ответил Глеб.
– Надо, – согласился Прокеш.
– Вот я думаю и одного не пойму, – начал я, а когда Прокеш вопросительно на меня посмотрел, продолжал: – Не пойму, когда вы все успели так
