Волосы у нее были русые. В Париже, в полутьме, он этого не разглядел. После шлема они топорщились на затылке, и Милгриму хотелось их пригладить.
В проеме входа показался мужчина в оранжевом комбинезоне.
– Сам на мостике, – объявил он.
Его акцент походил на ирландский, а вот лицо было скорее восточное: смуглое и грубое. Он вынул из-за уха сигарету и прикурил от маленькой прозрачной зажигалки. Убрал зажигалку в карман и рассеянно вытер руки о замасленный оранжевый комбинезон.
– Можете в комнате подождать, там хоть почище немного.
Два передних зуба у него были с золотой окантовкой и торчали вперед, как навес над крыльцом.
Он затянулся.
– Чай есть, Бенни? – спросила Фиона.
– Сейчас пошлю малого.
– Карбы барахлят, – сказала она, глядя на мотоцикл.
– Я ж тебе говорил, не бери кваку. – Бенни последний раз глубоко затянулся, бросил окурок на пол и раздавил. Ботинки на нем были замасленные, протертые спереди до стальных носов. – Карбы летят. Менять замаешься. Вот на джи-ти-пятьсот-пятьдесят были классные карбы.
– Глянешь, что там с ними?
Бенни ухмыльнулся:
– У меня сейчас настоящих курьеров не особо. Солидные дяди, работают за зарплату.
– Или валяются дома на кровати, плюют в потолок. – Фиона сняла куртку. Без брони, в серой водолазке, она выглядела совсем маленькой и худенькой. – Больше похоже на твою обычную публику.
– Я скажу Сааду, он глянет. – Бенни повернулся и вышел.
– Бенни ирландец? – спросил Милгрим.
– Из Дублина. Отец – тунисец.
– А ты работаешь на Губерта?
– Как и ты, – ответила она, забрасывая тяжелую куртку на плечо. – Сюда.
Милгрим пошел за ней, стараясь не наступать на замасленное тряпье и пластиковые стаканы. Некоторые из них были до половины наполнены какой-то коричневой бурдой – наверное, недопитым чаем. За красным ящиком на колесах обнаружилась обшарпанная дверь. Фиона вытащила маленькую связку ключей из кармана штанов, на вид таких же тяжелых и почти таких же бронированных, как ее куртка.
– А ты хотела? – спросил Милгрим, пока она открывала дверь.
– Чего?
– Работать на Губерта. Я не хотел. В смысле не планировал. Он сам так решил.
– Если вспомнить, то и со мной так было, – ответила Фиона через плечо.
Милгрим вслед за ней шагнул в маленькое помещение – примерно четыре на четыре метра. Кирпичные стены недавно выкрашены белой краской, бетонный пол – тоже белый, чуть более глянцевый и почти такой же чистый. Маленький квадратный стол и четыре стула – гнутые трубки матовой стали и некрашеная фанера, дорогостоящая простота. На металлическом, больничного вида пьедестале – огромная белая лампа в форме наклоненного параболического зонтика. Все вместе напоминало крохотную художественную галерею между выставками.
– Что это? – спросил Милгрим, переводя взгляд с одной голой стены на другую.
– Один из его вегасовских кубов. Не бывал в них раньше? – Фиона подошла к лампе и что-то подкрутила. Приглушенный свет стал ярче.
– Нет.
– Он не понимает азартные игры в обычном смысле, но ему нравятся лас-вегасовские казино. Как в них думается. Вынужденное выключение из времени. Ни часов, ни окон, искусственный свет. Ему приятно размышлять в такой обстановке. Как здесь. Никто не помешает. И ему приятно, что это тайна.
– Он любит тайны.
Вошел парнишка, стриженный почти под ноль, и поставил на стол два пластиковых стакана. Руки у него были в машинном масле.
– Спасибо, – сказала Фиона.
Парнишка вышел, не ответив.
Фиона взяла стакан и стала пить через отверстие в крышке.
– Рабочий чай, – сказала она.
Милгрим попробовал свой и поморщился. Сладкий, перестоявший.
– Я не его дочь, – объявила Фиона.
Милгрим заморгал:
