лучше, чем сказать в день отъезда. Так и ей, и им спокойнее. Пускай себе живут, сердце не надрывают попусту. Лучше уж одним махом, как зуб молочный, вырвать парня из рода, чем длить родительскую тоску от дня ко дню, от ночи к ночи.
Вот только с отъездом все не складывалось. Ох и сырой выдался урожайник! А уж холодный…
Двенадцатый день обережники сидели безвылазно в деревне. Упыри, и те по норам попрятались. Тамир от скуки и непривычного безделья сунулся было жальник проверить, да уже через оборот вернулся злой, мокрый и грязный по самые уши. К старому буевищу что раскинулось за оврагом, он пройти так и не сумел.
— Сроду до покойников вплавь не добирался, и не буду. Там если кто и встал, тот сразу в грязи завяз, — ругался колдун, стаскивая с себя одежу. — Еще пару дней такой распутицы — и лапы как у лягухи отрастут.
Обережница лишь уныло кивнула в ответ. Вот ведь заперли их здесь тучи проклятые! И дороги нет, и на душе муторно, и Стешкина печаль-тоска — как ножом по сердцу. Ей же, дурехе влюбленной, дела нет до непогоды, ей бы сватов дождаться. Елька, так вообще Лесаны и Тамира дичится, старается на глаза не попадаться. Как была тихоней, так и осталась. Одна отрада — Русай. Целыми днями вьется вокруг и теребит расспросами.
Лесана улыбнулась, вспоминая как брат, плюя на мрачность и неразговорчивость колдуна, выспрашивал его про упыриные потроха.
— А что, правда, будто у них вместо кишок змеи ядовитые?
— Какие тебе змеи, — отмахивался наузник. — Черви да опарыши.
— Фу! А ты прям так и видел? — недоверчиво заглядывал мальчонок в темные глаза.
— И видел, и щупал.
— Фу-у-у… а щупал зачем?
Тамир хмыкнул:
— А они скользкие такие, копошатся… — заговорил он вкрадчиво, — блестящие…
— И чего? — Руська вместо того, чтобы позеленеть, искренне недоумевал: — Дак ведь воняют, поди?
— А то!
— Тьфу! А правду говорят, что печенкой волколачьей можно от сухотной лечить и ее целители в зелья добавляют?
— Правда.
Мальчишка почесал за ухом:
— А правда, что ты покойника поднять можешь?
— Могу.
Русай покусал губу:
— А ежели можешь, так что ты их супротив оборотней не двинешь? Зачем людям ратиться?
— Экий ты ушлый, — подивился Тамир. — Одного мертвяка поднять — силы надо немало и крови пролить порядком. А уж чтобы его заставить делать что-то — и вовсе… Тут же ратиться надо, а много тебе мертвяк неповоротливый навоюет? Это они, когда в Ходящих перерождаются, шустрые. А Даром их долго не продержишь. Мертвая душа силы из живой за оборот высасывает.
Паренек приуныл.
— Ну и ладно! Вот вырасту, попрошу батю, чтобы в старградскую дружину меня отдал. Научусь этим тварям бошки рубить.
Лесане от этого его пыла становилось гадко на душе. Горел мальчишка. Уж и жила в нем перекрыта, а все одно — естество не обманешь.
— А проклясть ты можешь, Мертвую Волю наложить? — снова лез под руку колдуну братец.
— Могу. И сестра твоя может, — пожал плечами Тамир. — А лекарь отраву такую сварит, что все кишки через зад вывалятся.
— Так уж и все? — недоверчиво протянул Руська.
— Ну, может, какие и останутся, — зевнул колдун, вытягиваясь на мягком сене.
— Лесан, правда? — в голове паренька не укладывалось, что девке, пусть и вою, такое по силам.
— Правда, Русай.
— Отчего же ты Мируту не прокляла, когда он тебя лаял? — В голосе молодшего звенела горькая обида.
— Да сдался он мне… Разве ж дело — за пустой брех такую виру возлагать? Понял?
— Понял. Но вырасту — все равно ребра ему переломаю.
— Уймись уж, — усмехнулась Лесана, — да домой ступай. Вон мать с крыльца зовет.
— Можно спать к вам приду?
Руське совсем не хотелось уходить. Чего он дома забыл? Мать опять ругать начнет, что возле колдуна вертелся. Батя, поди, за ухо оттаскает, из-за неубранного хлева. Стешка будет в закутке своем выть по жениху, который все никак нейдет, под дождем растаять боится. Елька бусы станет перебирать или рубаху вышивать. А пока отец светец не загасит, будут они все промеж собой языками молоть. Тьфу.
То ли дело Лесана. Слова зряшного не проронит. Не станет трепаться про козу, что, клятая, даже под таким дождем умудрилась огород вытоптать.
