Вспомнив про рогатую, мальчонок и вовсе загрустил. Позабыл, что мать велела сломанный рог ей вычистить. Эх, точно батя за ухо оттреплет.
Едва молодший Острикович ушел, как Тамир повернулся к Лесане:
— Ну и долго ты молчать собралась? Чего родителям не скажешь с сыном прощаться? Хочешь, чтобы удар их хватил от вестей твоих?
Девушка нахмурилась:
— Сама как-нибудь решу.
— Ты уже вон решила, когда в Цитадели ничего не сказала про соплю своего.
— Сам ты сопля супротив него. Вырастет, зубы-то тебе проредит, — не удержалась, огрызнулась.
— Чую, главный твой местник? — усмехнулся колдун. — Сперва с жениха бывшего стружку снимет, потом с меня.
— Надо будет, я сама с вас все сниму, — буркнула Лесана.
— Все? Ну, можно и все, — осклабился колдун.
— Да тьфу на тебя! Откуда желчи-то и яда скопил столько, а? — вспылила девушка и в сердцах швырнула в собеседника дедовым тулупом.
Наузник увернулся.
— Желчи и яда во мне без избытка. Это просто ты у нас шибко нежная, — ответил он. — Всех жалеешь. Родителей, брата… Кровососку вон отпустила с выродком. Чудн
, что Беляна до Цитадели довела. Я уж думал, снова мне голову проломить попытаешься.
— Кому кровососка, а кому сестра, — Лесана отвернулась и зажмурила глаза, чтобы не заплакать.
Слова Тамира жгли как крапива. Прав он был. Да только и она иначе поступить не могла. Родная кровь — не водица. Никуда ты супротив не попрешь. Вон и Белян говорил, как руда близких им головы туманит.
— Сестра? — Колдун подался вперед.
— Старшая. Зорянка. Мне, когда она пропала, как нынче Руське было. Мать тогда брата носила, да слегла в горячке. Думали, скинет. Я за старшую стала. Отец словно неживой ходил. На мне и дом, и скотина, и молодшие.
Тамир слушал внимательно. А Лесана продолжала говорить.
— Когда Зорянку в каземате увидала, ничего поделать не смогла. У ней лицо матери моей — только моложе, да волосы без седины. Что мне делать было? Тут дите, тут она, тут ты. И ведь… говорила… как Белян. Разумно, складно… ты вспомни!
— Помню. Я и не такое видал. Нам притаскивали разных. Бывало, чего спросишь, отвечают. И складно говорят вроде. А потом все одно — башкой потрясут и несут чушь всякую, на глазах чумеют и вот уж кидаются… и ни ума, ни памяти. Зверина, она зверина и есть. Я все ждал, что Белян вот-вот взбесится, ну пол-оборота, ну, оборот, а потом-то должен. Ан, нет.
— Она, как Белян была. У нее взор был ясный. Вот ты скажи мне, — девушка подалась к собеседнику и ухватила его за плечо. — Скажи, будет зверина дикая от крови человеческой отказываться? А она, когда я руку резала, даже не потянулась.
— Боялась просто! — Тамир не желал уступать.
— Боялась? Многих ты видел, кто, кровь учуяв, боялись? А?
Колдун в ответ промолчал. Ответить было нечего.
— Чего ж не сказала мне? — угрюмо спросил он.
— А было время говорить? — горько усмехнулась Лесана. — А потом я сколько раз пыталась. Да к тебе ведь не подступишься…
Обережница отвернулась.
— Не тебя в спину ударили. Не тебе и судить, — сказал Тамир и начал устраиваться на ночлег.
Вот только не спалось в этот раз им обоим. Лесану грызла совесть, а колдун размышлял о том, что услышал. Отчего так случилось? Отчего она промолчала? Неужто думала — не поймет? И тут же сам себя одернул. Не понял бы. Он-то Айлишу упокоил по укладу. Рука не дрогнула. А ежели бы тогда, в подземелье, волколаком не чужая старуха обернулась, а родная мать? Смог бы ей голову отсечь? Смог. Выучку Донатоса не переневолишь. Сам не зная почему, мужчина вдруг спросил о том, что давно его занимало и что все никак не представлялось случая узнать:
— Лесана, а как ты жилу затворяешь?
— Просто, — пожала плечами она. — Вижу, как Дар в груди горит, и бью по нему. Тоже Даром. Она и затворяется.
— А у меня можешь? — подался вперед собеседник.
На языке вертелось: "Хочешь узнать, каково это — Силы лишиться, спроси у наставника своего". Но она промолчала. Что языком молоть? Лишь подалась вперед и, не говоря ни слова, резко ударила Тамира ребром ладони в центр груди.
Он подавился воздухом. Сердце словно разлетелось на осколки. Хотел вскочить, но силы покинули. Дар, что еще мгновенье назад ощущался, как неотъемлемая часть естества, исчез. Не осталось даже отголоска. Ничего не осталось. Только пустота.
