Он облизал пересохшие губы. Вопрос-то непраздный. И впрямь — он кто?
— Я… я…
Она подсказала:
— Тамир.
И он согласился, кивнул — хорошее имя. Даже повторил его эхом:
— Тамир…
— А я… — синие глаза смотрели выжидающе.
— Ты… — он порылся в памяти: — Лесана.
— Верно. — Девушка улыбнулась, отчего на щеках обозначились ямочки.
— Ты… острижена, — сказал мужчина.
— И ты тоже. — Прохладная ладонь скользнула от его пылающего лба к затылку, убирая потные пряди. — Ты ничего не помнишь?
Он напрягся, пытаясь понять, о чем она говорит, но на месте воспоминаний зияла черная пустота.
— Не помню.
— И меня? И то, что случилось?
Он поднял руку. Она была тяжелая-тяжелая, непослушная, какая-то деревянная. Пальцы еле шевелились. Коснулся гладкой девичьей скулы и хрипло спросил:
— Я обещал жениться?
Она как-то испуганно улыбнулась и перехватила его ладонь.
— Тамир? Что с тобой?
И правда, что с ним? И где он? И кто она? Почему ему так плохо? Почему он такой слабый? Как котенок. Девки любят беспомощных и жалких, ведь для женщин любовь замешана на сострадании. Какая еще любовь?
В отволоченное окно тянуло свежим прохладным ветром и запахом дождя. Снова непогода. Он перевел взгляд на девушку. В черной мужской рубахе и почему-то мужских штанах она казалась такой тоненькой… Вот наклонилась и осторожно приподняла его голову, устроив ее на сгибе руки. К пересушенным губам поднесла деревянную уточку с теплым сладким питьем. Липовый цвет с медом… Липовый цвет же кончился? Или нет?
Мужчина пил, тяжело глотая. Это малое усилие вытянуло из него остатки сил и, прижавшись лбом к мягкой девичьей груди, он закрыл глаза.
— Тамир, что с тобой?
— Устал… — Это было последнее, что он запомнил — сладкая дремота обступила сознание, и оно провалилось в сон, словно в мягкую перину.
Лесана смотрела на спящего колдуна, кусая губы. Сутки он пролежал, съежившись, костенея от озноба. Всю ночь она отогревала его своим телом и к утру заледенела, словно без остатка отдала жизненную силу. Еле разогнала остуду горячим питьем да дедовым тулупом.
А Тамиру стало хуже. К полудню заполыхал в жару, заметался, взялся что-то бормотать, куда-то пытался идти, скреб пальцами лавку. Девушка пыталась напоить его малиной, но он давился и вертел головой. Лесана понемногу лечила обережника Даром, но не видела от того улучшений. Шли уже третьи сутки, а спутник все маялся в бреду — ни жив ни мертв.
Впрочем, даже окажись Тамир в ясном разуме и добром здравии — уехать из веси все равно было бы невозможно. Дожди лили, не переставая, и сердце, уставшее от безрадостной погоды, промозглости, набрякших туч и желтеющих деревьев, ныло от тоски и недобрых ожиданий. Да еще пленник этот! Всю душу вымотал.
Лесана таскала ему еду в одной и той же старой миске. Мать проклятую посудину даже в дом не заносила, оставляла на крыльце, словно собачью, да еще говорила, что опосля и вовсе разобьет, а черепки закопает в лесу. Та же безрадостная участь ждала и старую треснувшую ложку.
Один лишь Руська не боялся оборотня и старался, тайком от родителей, увязаться за Лесаной. Все хоробрствовал, подглядывал за полонянином, пока однажды не надоел ему. Лют забирал у обережницы скромный ужин — пшеничную кашу с салом — и вдруг резко повернулся к мальчишке и отрывисто рыкнул. И так по-звериному получилось это у человека, что Русай бесславно заорал и метнулся прочь. Да вот только ноги заплелись, и вытянулся мальчонок в скользкой грязи во весь рост.
Пленник беззлобно рассмеялся, а Лесана, не сдержав досады, отвесила ему тяжелую оплеуху. Миска опрокинулась на пол, каша просыпалась. Волколак снова зарычал, показывая белые ровные зубы.
— Что? — Обережница склонилась над ним, напряженная, готовая к схватке.
Волколак хмыкнул:
— Тошно тебе? Да? — Он протянул ей пустую посудину. — Я, может, и не человек, но и не скотина — детворе меня показывать. Еще раз щенка своего приведешь — руку ему откушу.
Девушка посмотрела на него и ответила:
— Еще раз зарычишь на него — все зубы выбью. Кусать будет нечем. Ишь, какой гордый выискался. Жри теперь с полу.
