— Твоя, что ли? То-то, гляжу, глаза у тебя масляные, а у нее — счастливые…
Клёна почувствовала, что удушающе краснеет, и прикрыла зардевшееся лицо рукавом.
Незнакомый ратоборец расхохотался, увидев ее смущение, а Фебр осадил его:
— Языком не трепи. Думай, что говоришь. Зачем девочку срамословишь?
— Э-э-э… так новый Глава жениться разрешил, почитай что благословил…
Клёна совсем задохнулась от стыда и выбежала из избы.
— Язык у тебя… — досадливо махнул рукой Фебр на воя.
Девушка же стояла на крылечке, тяжело дышала и вдруг впервые поняла, сколь странно ее житье-бытье в одной избе с тремя мужиками, двое из которых были вовсе не старыми. Она-то по глупости все видела в них спасителей, а со стороны… ой… стыдобища! Как в глаза-то людям теперь смотреть?
Но слова обережника о женитьбе запали в душу, и сердце сладко замирало, когда она представляла… ой…
С той поры всякий раз, когда приезжали гости, Клёна пряталась, уходя ночевать хоть в баню, хоть в клеть, только б со сторонних глаз долой.
А потом наступил ветрень. Он принес с собой первые заморозки, первый снег, который быстро растаял и снова превратил дороги в кашу. Лишь к середине месяца установился крепкий санный путь, а морозы ударили… дух перехватывало!
Как не держи время, а оно пусть и медленно, но течет. Клёна понимала — вот-вот настанет пора прощаться. То и дело душили слезы, но она не давала им пролиться. Плакала сердцем. И сама себя не понимала.
Ясным слепящим утром, когда солнце так блестело на сугробах, что было больно глядеть, девушка услышала на дворе оживление. И показалось, весь мир перевернулся. Потому что злое предчувствие кольнуло сердце, будто иглой. Знать, все же прибыл в Старград обоз, идущий, хоть и не напрямки, но до Цитадели… Клёна стиснула вспотевшей ладонью серебряную куну, висящую на одном шнурке с оберегом — в полотняном мешочке. Его подарок…
Они расстаются! Может, он все поймет? Должен ведь понять! А не поймет, так она скажет. Что ночи не спит, о нем думает, слушает его дыхание, а едва глаза закроет, так он ей снится. Светловолосый, светлоглазый, со своим сломанным носом и жесткими губами, уголки которых приподняты, будто в полуулыбке.
Клёна завернулась в шерстяную накидку, вышла на высокое крыльцо и застыла, держась одной рукой за резной столбец. Фебр о чем-то говорил с крепким незнакомым мужчиной в черном облачении ратоборца. Солнце сияло. День-то какой! Отчего же хочется прижаться лбом к холодному дереву, вцепиться, чтобы оторвать не смогли, и кричать от боли и страха?
Словно почувствовав ее отчаяние (а скорее — не отчаяние, а взгляд) молодой обережник вскинулся.
— Клёна! — Он улыбнулся.
Не думая, как выглядит со стороны, девушка бросилась к нему.
— Птаха, вот и к отцу поедешь. Все хорошо. Воин надежный, обоз большой. Нескучно тебе будет. Да и поправилась ты. Вон и щеки округлились.
— Я… я…
Она задохнулась и прижалась к нему всем телом. От него пахло морозом и домом. Ратоборец обнял девушку и даже чуть-чуть оторвал от земли. Она взвизгнула и засмеялась.
— Рада? — неверно истолковал он ее порыв.
Глаза у Клёны были полны слез.
— Ты… я…
— Идем в дом, не стой, застудишься. Гвор, и ты проходи.
Но мужчина задумчиво смотрел на растерянную девушку с дрожащими губами и ответил:
— Ступайте, я пока коня вон расседлаю.
И он пошел к конюшне, словно не было при дворе служки.
А Клёна взяла Фебра за руку и повела со двора. Они неторопливо поднимались по всходу, рука в руке, и вдруг девушка остановилась, повернулась к своему спутнику и сказала:
— Я скучать буду…
Он улыбнулся и ласково погладил ее по щеке кончиками загрубелых пальцев.
— И я по тебе, птичка. Красивая ты какая стала. Женихов скоро толпа набежит.
Она смотрела на него своими огромными влажно блестящими глазами и вдруг тихо сказала:
— Я только за тебя пойду…
И залилась такой жаркой краской, что сама испугалась — не сгореть бы.
Обережник окаменел. Он не был особо речист, а тут и вовсе не знал, что сказать этой девочке, смотрящей на него взглядом, полным обожания и надежды…
