резали. Потом еще хороводом кружили по окрестностям, от крови спьянев. Он-то Дарине того не рассказывал, но, сам понимаешь…
— Понимаю… — тихо ответил мужчина. — И что?
Иней на воротнике его полушубка растаял, и ость теперь торчала иглами.
— Она будто мертвая ходила. Мы утешали, как умели, Руста отваров сделал… Думали, выдюжит. Девку за ней приставили глядеть. Но не помогло. Она едва ноги волочила, а тут снег еще, потом оттепель, скользко… Оступилась. Да и не сильно упала — Веська подхватить успела, так и сели обе с размаху. Девка ногу вывернула, а Дарина лишь ушиблась слегка. Однако я глядеть стал — а дите мертво… Дали трав ей выпить, чтобы роды вызвать. Но она кровью изошла. Клесх, мы втроем ничего сделать не смогли…
Он говорил, и в голосе звучала горечь с виной напополам.
Глава слушал, уставившись под ноги. Потом спросил:
— Упокоили когда?
— Четыре дня тому.
Обережник кивнул.
— Скажи Нэду — через пол-оборота приду.
И ушел.
Ихтор проводил мужчину встревоженным взглядом. На изуродованное лицо набежала тень. Не было вины на целителе, но казалось теперь, будто он причастен к горю Клесха. И от того становилось тошнее вдвойне, потому что знал — все сделал, все исполнил, да только толку?..
Главу Цитадели ждали со дня на день. Парню, стоящему на воротах, было приказано тот же миг звать ближайшего из креффов. Койра ворчал, когда судили да рядили о том, как рассказать воеводе о его потере: "Не с порога же. Пусть хоть в покой войдет…"
А в покое — пусто. Да и что решат несколько мгновений? Дождаться, чтобы начал по ярусам ходить — жену искать?
Порешили сказать сразу. Может, и зря. Теперь уже казалось целителю, что зря.
…Клесх поднимался по крутым ступеням. Цитадель отвечала шелестящим эхом. Камень и холод.
В покое оказалось натоплено, пахло травяными настоями и Дариной. Клесх бросил сумы в угол, затеплил лучину, опустился на скамью и закрыл глаза. Крепость раскачивалась, и он раскачивался вместе с ней. Слышал, как гремят огромные камни, вырванные из кладки, как перекатываются по пустым коридорам. Потом понял — это не камни. Это грохочет сердце. А Цитадель стоит твердо. Что ей сделается? Ничего. Как и ему.
От душевной боли умирают лишь женщины. Усыхают с тоски, истончаются, тают. Исходят слезами и причитаниями.
Мужчины же делаются злыми и молчаливыми. Им не остается ничего иного, кроме как безмолвно кричать и крошить зубы.
Сердце билось оглушительно и гулко, а рассудок никак не мог смириться с мыслью, что…
Какая злая насмешка — спастись из гибнущей деревни, а потом умереть на руках обережников в Цитадели!
И вдруг с опозданием пришло понимание: Вестимцы.
Эльха. Клёна.
Дети.
Его дети.
Клесх, не зная как выплеснуть боль, ударил кулаком по скамье, на которой сидел. Раз. Другой. Третий.
Грудь разрывало от удушья, дыхание застревало в горле. Он не умел горевать. И теперь мучился от невозможности совладать с несчастьем. Еще оборот назад у него была семья: жена, сын, падчерица и не рожденный еще ребенок. Дочь. Как получилось, что он потерял их всех разом, в один миг, и даже не почувствовал этого?
Дарине снилась сорока. Всегда. А он? Как мог — есть, спать, дышать, и не догадываться, что тех, кто составляет всю его жизнь, больше нет? А теперь узнал, и в душе поселилась пустота. И эту пустоту уже не заполнить. Никогда. Потому что она слишком велика, и все попытки избавиться от нее как в омут канут — без следа.
Он остался один. Это было не страшно. Он б
льшую часть своей жизни провел в одиночестве. Страшным оказалось другое — осознание необъятности потери. У него было все. И вдруг ничего не осталось. Это не изменить. Даже его неистовый Дар был бессилен.
Нужно просто перетерпеть. Ведь когда-то же эта боль утихнет! Если время лечит любые раны, значит, и эта зарубцуется. Должна.
Только вот мешала глухая ненависть. Ненависть к тем, кто лишил самого дорогого. Именно она не давала захлебнуться от тоски. Заставляла калиться на углях гнева.
Довольно.
Он рывком поднялся. Окинул взглядом осиротевшую комнату и вдруг увидел полушалок, свешивавшийся с лавки. Пол под ногами снова покачнулся.
