его.
4
Едва переступив порог Станции, Шатун убедился, что не ошибается, — на этот раз всё было по-другому.
И всё же по привычке окликнул:
— Парень Боб!
Ответа не последовало. Музыка не стала заполнять пространство. Хотя совершенно очевидно, что всё здесь не спало. В стенах Станции, в перекрытиях, в блестящих поверхностях работающих машин и даже в дверце туалета (особенно в дверце туалета!) словно притаилось множество невидимых глаз, наблюдающих за ним. Сам воздух сделался густым и одновременно необыкновенно прозрачным; всё было проникнуто каким-то нетерпением, даже испуганная балерина на крышке музыкальной шкатулки словно чувствовала, что сегодня ей не придётся станцевать привычный блюз.
— Послушай, один умный чувачок говаривал: каждому празднику готовят своё блюдо, — успокоил её Шатун. — Наш блюз никто не отберёт, мы ещё станцуем.
И усмехнулся, прислушиваясь. Его зрачки застыли, а лицо разгладилось. Музыка была. Там, за мерным гудением электронасосов, почти неуловима, словно за очень толстой стеной, где-то на грани слуха… Как будто ты пробудился после глубокого сна и всё ещё слышишь звуки, приснившиеся тебе. Бодрые торжественные марши. Или эти звонкие, полные радостного энтузиазма голоса — детские, женские, но и мужские тоже, — действительно доносились из-за стены с очень хорошей звукоизоляцией. Вот что напугало нашу балерину (Шатуну показалось, что краем глаза он уловил, как балерина театрально ухватилась за сердце, а потом укрыла лицо в ладонях, но, конечно, такого не могло быть) — чеканная маршевая торжественность. Всё же Шатун решил кое о чём ей сообщить, ещё одну цитатку:
— Как сказал один киношный злодей, это не добро и не зло. Это просто сила.
Шатун чуть склонил голову, прислушиваясь, затем, вроде как увещевая балерину, заговорил:
— Прими её. Растворись в этой утренней свежести мира! Изгони уныние. Этот торжественный огонь мог двигать горы. Сила, основанная на убеждении. Стоит только принять её, и станет ясно — страх был нелеп и напрасен.
Балерина, естественно, не двигалась и, естественно, не отвечала, лишь выглядела совсем поникшей.
— Э-э, так не годится, — сказал ей Шатун. — Я чувствую твоё состояние. Хочу напомнить, что вашему танцующему брату это всё шло на пользу. Сила. Чёткая внятность. Прозрачность форм. Такой вот балет. Вы в ваших белых пачках были как солдаты на передовой. Всесокрушающие побеждающие солдаты — вы проламывали всякий декаданс, проламывали стены для этой маршевой поступи.
Шатун помолчал. Потом всё же решил закончить своё сообщение:
— Но видишь, как вышло. Люди сами не знают, чего хотят. Как говаривал ещё один умный чувачок, люди не хотят знать истинных глубинных мотивов своих поступков. То им подавай то, то подавай это. И они всего боятся. Даже с виду самые храбрые! Но тебе со мной повезло. — Шатун вдруг подмигнул бездвижной фигурке, как несколько минут назад он подмигивал Фоме. — Во мне уживается и то, и это. Вряд ли ты понимаешь, о чём я, поэтому поверь мне на слово. Я как уникальный сосуд, в котором может смешаться несмешиваемое. Я… — Шатун рассмеялся. — Я Тайный Узбек…
Шатун прервал сам себя. Неожиданно захлопал глазами и… Ему пришлось только что отогнать одну внезапную эмоцию. Она его не испугала, но насторожила. На его плечи чуть не накатила абсолютная нелепость происходящего. И от этого внезапного прилива на один короткий миг он почти ощутил весь непередаваемый кошмар своего одиночества, холод полного сиротства, заброшенность, затерянность, открывшиеся ему в непреложной ультимативной ясности.
Что он делает? Чем он тут занимается?! Разговаривает с игрушечной, выпиленной из кости балериной? Трусит, спасается? Посмотри на себя — стоит тут и разговаривает с механической игрушкой…
— Тихо-тихо-тихо, — чётко произнёс Шатун. — Убеждённость тут главное. Убеждённость — главное в нашем деле. Можешь сидеть и ныть, упустив единственный шанс, а можешь делать то, за чем пришёл.
И действительно, в этот короткий миг сомнения он чуть всё не испортил. Шатун почти физически ощутил повисшее в воздухе порицание. Эти невидимые таящиеся повсюду глаза, что с интересом наблюдали за ним, теперь злобно сверкнули и стали закрываться. Станция приготовилась снова уснуть.
Но ничего, Шатун умел брать себя в руки. Он улыбнулся балерине, затем перевёл взгляд на туалетную комнату. Улыбка больше не покидала его лица. Эти бодрые торжественные марши явно звучали оттуда, из-за этой дверцы с табличкой, которая умела меняться. Шатун поставил музыкальную шкатулку на откидной столик из такой же гнутой фанеры, как и кресло, в котором ему суждено будет провести некоторое последующее время (не два часа, поболее), и
