— Боги... — просипел он, — где я?..
Боги не замедлили ответить ему.
— Даньель! — радостно взвизгнул Хшо, поднимаясь из ниоткуда справа. — Н’га ррасшхчш! Тхар-мсах шгшмашш!.. Вставай!
Юноша немного подумал, понял, что жив; улыбнулся широкой ухмылкой блаженных. И потерял сознание от слабости.
Новое пробуждение ждало его в воде. Подумав сначала, что тонет, он лишь от непередаваемой боли понял, что это Хшо отскрёбывает его песком и травой с ног до головы.
Даниэль хрипел, вырывался, кричал и орал; это хоть немного помогало. Наконец боль заглушила его разум, и сознание снова милостиво ушло.
Потом были дня два постепенно возвращающихся, свежеющим потоком вливающихся в него сил. Вокруг и внутри него были лишь слабость, покой, пробуждение и тишина. Нет, ещё чистота, ибо ею дышала теперь каждая клеточка, каждая пора. Волосы, высохшие и освобождённые от грязи, каскадом ниспадали на плечи, растекаясь по рукам и спине. Раньше его ровняли каждые недели три — с детства они росли очень быстро, — но теперь ничто не могло их остановить. Чёрный шлейф закрывал половину лица.
Кожа, вымазанная то ли какой-то мазью, то ли каким-то соком — в общем, чем-то липким, — почти успокоилась; лишь несколько нарывов не давали шевелиться слишком резко, в основном в паху.
У самого горла была аккуратная, зажившая кусаная рана. Даниэль вспомнил о ненависти, ужасе и бессилии, о сжимающихся клыках. Его передёрнуло.
Одежды не было. Но холод его не достигал: вокруг, с шести сторон, не затухая, горели почти бездымные костерки, от которых тянулось во все стороны живительное тепло.
Рядом под лопухами лежали мясо, рыба, варёные яйца, клубни-корни, пригоршни ягод в широких лопушиных листах и вода в котелке. Роскошь королевских пиров.
Над головой свили кроны два невысоких молодых деревца; ветви, выломанные у тех, что постарше, довершали аккуратно и со знанием дела построенный шалаш.
Даниэль было подумал, что их с Хшо нашёл по случайности какой-нибудь рейнджер, охотник или друид, но вокруг (в пределах небольшого полукружия у реки, за которое Ферэлли, очень слабый, пока не заходил) не было ничьих следов, кроме следов маленького Хшо.
Правда, самого схарра что-то почти не было видно. Или Даниэль упускал моменты, когда тот прибегал к нему, принося все новую еду, сам в это время засыпая (он спал почти постоянно), или просто Хшо ютился где-то рядом и решительно ему не докучал, — только все это было очень похоже на сказку.
Рядом текла широкая, достигшая первых холодных волн сентябрьского разлива Иленн. Солнце сверкало в ней, свежий ветер не утихал. Противоположный берег был бесконечно далёк, казался лишь изломанной тёмной полосой за гладью темно-синих струй.
Но, странное дело, деревья вокруг были совсем не осыпающимися, не темнеющими, а все ещё жёлто-алыми, часто даже зелёными. Далее на запад зелени было ещё больше, в то время как восточнее, к северу от великой реки, стекающей с далёких ледников, леса опадали, погружаясь в подступающий зимний сон.
Впрочем, странным это было лишь для разума человека, привыкшего к жизни размеренной и чёткой. Подумав, Даниэль вспомнил все сказки и предания, повествующие о власти Отца лесов, — все, что слышал в детстве и ранней юности.
Хельтавар был жив, хотя не всякому были понятны и доступны царящие в бесконечном зеленом теле логика и закон. Но даже просто отцветая, отпуская листья умирать на землю с холодеющей травой, он засыпал не сразу и не целиком. Сначала цепенели окраины, затем волнами холод пробирался все глубже и глубже, все ближе к сердцу Отца... Возможно, где-то в бесконечности, в неразысканной и неоткрытой людским глазам глубине он вечно был зелен и силён. Возможно, сердце его, зеленое, шелестело и билось, не прекращая, всегда.
...На третий день, ранним утром (ни тело его, ни разум больше не могли спать), Даниэль пришёл в себя настолько, что искупался, высушился на свежем ветру, вздрагивая от холода (вокруг было сухо и действительно холодно), но заставляя себя терпеть, оделся (одежда вместе с сумками хранилась между вылезшими на поверхность старых, изломанных древесных корней, под сенью кроны высокого вяза, возвышающегося в восьми шагах от шалаша) и только теперь, не чувствуя тошноты, подступающей к горлу от каждого движения, осмотрелся более внимательно.
Логово схарра нашлось за бугром, и было чем-то средним между грязной землянкой и прохудившимся шалашом.
— Даньель! — воскликнул Хшо, услышав и увидев его, мгновенно просыпаясь. Глазки его блестели, коготки теребили шерсть на запястьях, более светлую, чем выше и ниже на руках: так выражалась сильная затаённая радость. — Ты встал!
— Угу, — молвил Ферэлли, рассматривая его.
— Как ты? — спросил малыш, вскакивая и выгибая шею, начиная снизу заглядывать ему в глаза.
— Жив, — помедлив, он добавил: — Ты меня спас, малыш.
— Аха, — Хшо согласно кивнул, подходя вплотную и начиная тереться головой о Даниэлеву поясницу, — ты был весь в порче. Порченый весь, — схарр вздохнул, — и кровь твоя была дрянная. Вхаллк.
