Мать, покойная уж года как три, ему не ответила, и справедливо, потому что Кликун был придурок и лентяй. Проиграв половину ночи в карты, он умудрился продуть ключ от башни на два часа и, разумеется, все это время провёл не наверху. Узнай об этом капитан Холмищ, Кликун минут на десять стал бы Крикун, а потом дня на два Охун-Ахун.
Но дармоеду снова повезло, а Зуй да Лопух, поржав над тем, как он сначала пытался залезть на башню по каменной снизу стене (дежурить ведь надо! смотреть! капитан башку снесёт!), а затем, раз пять свалившись и ободрав все, что смог, прятался в тени от каждой проходящей в карауле двойки (эти шлялись без дела, но ради порядка каждый час), ключ отдали, никому ничего не рассказав. Повезло.
Выпитая сивуха за время стенных поползновений и двух часов в кустах выветрилась из головы дармоеда почти полностью, оставив лишь тошноту да треск в голове, не считая попорченной травки под башней. Перенервничав за свой невыполненный патриотический долг, Кликун живо взобрался по внутренней лестнице и, осмотревшись по сторонам, увидев все тот же извечный холмо-полевой покой, вдруг хватил пятернёй по боковине от избытка чувств и, выматерив друзей, которые пугали его нашествием иноземных захватчиков и нелюдской твари именно в эти два часа, высказал вслух (если опускать почти весь мат) конкретно так:
— Деревня замудоханная кому нужна, бля?!.
Сказав столь ёмко и ярко, риторически гениально, как может только великий в своей простоте народ, он намеревался уж прикорнуть, как вдруг упомянутая чёрная точка заставила его раскрыть измученные глаза, а затем разинуть рот.
— Мать моя, — с чувством продолжил он, пытаясь не испугаться и решить, что же делать теперь, — кто ж к нам пожаловал? Не разбойник какой?..
— Так, — в беспокойстве почесав небритый подбородок, потом отбитые о землю ребра, затем ноющий и бурчащий живот, после промежность, для порядку, и наконец, на всякий случай, правый глаз (соринка не исчезла), сам к себе взволнованно обратился он: — Те, Дося, дозорных звать надо... Быром. А не то...
Досей за большой живот и малую поворотливость звали его покойная мать и младшая сестрёнка, которой нынче было что-то около десяти- двенадцати лет; было это непонятно, имя, прозвище или наименование. Во всяком случае, так звали одну из старейших и матёрых поселянских свиней. Впрочем, любили и уважали её все, то прозвище было скорее лаской, чем обзыванием.
Кликун к себе относился хорошо, так что всегда, когда к себе обращался, звал именно так.
...Точки меж тем приближались, и хотя ползти им было ещё по меньшей мере полчаса, Дося беспокоился все более.
Наконец он взвесил все «за» и «против», почти удостоверился, что дело верное, нужно кого-нибудь звать, а потому остановился возле укутанного в попону колокола и стал раздумывать, как звать: спускаться вниз и докладывать, кричать сверху, призывая нижних дозорных сюда, или сразу снимать укутку да бить тревогу.
К счастью, здравый смысл, как ни крошечен он был, в Кликуне на этот раз возобладал, и колокол он решил пока не трогать.
Теперь надобно было решать, спускаться вниз или кричать. Ну, тут уж дело было несложное. Донизу что-то около сорока ступеней. Брюхо мешает так, что ног и пола не видно, вниз тянет картофельным мешком. А глотку продрать настоящий мужчина почитает за дело и честь: на бабу ли орать, или кого другого учить уму-разуму.
— Эй та-а-ам! — Кликун пошире раззявил рот, перевешиваясь через боковину и подхрипловато разрывая ночную тишину. — Дозорные! Быром сюда!..
Кричать пришлось ещё раза два. На третий из-за поворота вывернули двое, скорее всего спавшие в кустах, и один из них яростно крикнул:
— Че орёшь, придурок! Совсем озверел?!
— Гости к нам! — объяснил Дося, разводя руками, весьма довольный собой и важной новостью, которую сообщал. — Двое с холмов идут.
Дозорные снизу разом присмирели. Один помчался в дежурку, к спящему капитану, второй начал быстро взбираться наверх, позвякивая о колени кольчугой, который каждый из них за спиной у начальствующего проклинал, и окованными ножнами широкого меча, которым в бою не пользовался никогда.
Пришельцы здесь были делом нечастым, тем более пришельцы со стороны холмов, известно, что необитаемых. Конечно, история могла быть всякая, вплоть до того, что к ним шёл один из заречных лесников, сбившийся с тропин и проплутавший в холмах, а теперь вышедший на Холмовище или просто пришедший за какой-то помощью, — но издавна, со времён, когда здесь было ой как неспокойно, а точнее, когда в округе шли постоянные стычки и бои — с гаральдскими дворянами, которых князь наградил не принадлежащей ему землёй и которые насаждали тут свой порядок, с гномами, которые считали, что ежели они трудом и кровью своей эти земли от нечисти очистили, значит, им люди и должны платить... наконец, с этой самой нечистью, согнанной со своих исконных, и нередко возвращающейся, — иной раз, чтобы пощипать, иногда, чтобы попрошайничать или торговаться, а иногда, чтобы грабить и получать всерьёз.
В основном из холмов приходили последние, равно как и люди, которых официально и за людей-то не считали: так, приблудники всякие. В последние годы, правда, все вроде наладилось и стычек никаких не было. Но память у тех, что поумнее, вполне осталась; оттого и проклинали свои кольчуги неразумные да молодые; потому и учили их лукам и мечам те, что постарше, с головой. Так, на всякий случай.
