Мария Антоновна, принимая у него громоздкие листы пожелтевших газет, почему — то заговорила с ним по — французски, а он, нисколько не удивившись, ответил ей в такой же странной ритмичной манере, как только что говорил по — русски:
— Хочу я проститься, мадам. В последний раз вас посетил.
— Но вы познакомились со всем, что хотели? — осведомилась Белокурова.
— О, да, безудержна хвала, но велико содеянное! Горжусь, что прикоснуться мог. Благодарствуйте душевно.
Эти вежливые старомодные слова старого человека, который уходил «совсем», навеяли на Марию Антоновну и на Ирину Всеволодовну печаль.
Они грустным взглядом провожали высокого старца, не согнувшегося под тяжестью лет, пока за ним не закрылась дверь.
— Вот так, — вздохнула Мария Антоновна.
— Кто бы он мог быть? — задумчиво произнесла Ирина Всеволодовна.
Сталин, «вождь всех времен и народов», отдыхал на правительственной даче в Кавказских горах.
По укоренившейся привычке ночами работать он и на отдыхе в ночное время прочитывал кипы книг, привозимых ему регулярно по мере их выхода. Он был в курсе всего, что происходит не только в его стране, но и во всем мире.
Сталин никогда не спал более четырех часов в сутки.
Даже отдыхая, он читал до четырех часов ночи художественную литературу толстых журналов, отмечая, какие произведения выдвинуть на сталинские премии, которые ввел за свой личный счет из причитающегося ему литературного гонорара. В восемь часов утра он уже был на ногах.
Одетый в скромный полувоенный костюм без регалий генералиссимуса, в любимых мягких сапогах, он вышел на открытую веранду, против которой сам посадил когда — то миндальное дерево, любя его запах.
Наслаждаясь им и горным воздухом, он выпил чашку кофе и съел бутерброд с ветчиной, принесенные ему на грубый деревянный стол без скатерти. Потом сошел по скрипучим ступенькам в сад, где его поджидал уже Берия.
Худощавое его тело, как про себя отметил Сталин, напоминало поднявшуюся перед жертвой кобру. И пенсне сверкало на солнце цепенящими жертву змеиными глазами.
— Ну что, Лаврентий, — обратился к нему Сталин после обмена приветствиями, — сядем на лавочку, докладывай.
— Да опять все то же, — раздраженно начал Берия. — Снова Калинин Михаил Иванович не решается сам с вами об этом говорить, меня просит.
— Что? Никак Всесоюзному старосте неймется? Небось, жену освободить хочет? А ты ему скажи, Лаврентий, что Молотов с такими просьбами о своей Жемчужине не обращается, Каганович за брата не просит, понимают, почему у первых моих помощников жены залогом преданности являются. Доверяй, доверяй, да с осторожностью. «Власть — только под живой залог!»
— Совершенно так, товарищ Сталин.
— Ну что еще?
— «Шабашки», как вы знаете, оправдали себя. Немало технических шедевров там было сделано.
— Знаю, знаю твой принцип. «Самолет в воздух — всем на волю».
— Так мы не только самолеты, танки, пушки, атомную и водородную бомбы получили. Доказали, что стремление на волю — величайший творческий стимул.
— Тоже сказанул. Ты бы еще писателей да композиторов в кутузку посадил, чтоб творили лучше. Сатрапы твои на Дону даже на Шолохова замахнулись: «Корова сдохла в колхозе, где накануне писатель побывал». В «Тихом Доне» у него могли чего похлеще отыскать… Ладно, он успел до меня добраться. Что ж они у тебя и настоящего врага так стерегут? Займись ими, Лаврентий. Правда, Чернышевский свой роман «Что делать?» в крепости написал. Но ему свободу не обещали.
— Запрещение Тарасу Шевченко писать картины в ссылке было серьезной ошибкой царской власти. А со «скоторадетелями» разберусь.
— О царях вспоминать не будем, хоть Николай Палкин не только самодурством памятен, но и тем, что он во дворце на походной кровати спал и шинелью накрывался. И вставал до зари.
— Солдат в императорском звании, — поддакнул Берия.
— Ну вот что, Лаврентий. Я сейчас в горы погулять пойду. Так ты охраной своей мне не докучай. Закон гор меня оградит, а я его соблюдать буду. Понял?
— Закон гор! Понял! — отрапортовал Берия, сверкнув стеклами пенсне.
— Скажи, Лаврентий, чем ты на Гиммлера похож в двух отношениях?
— Оба на двух ногах ходим, — подумав, сказал Берия.
Сталин поморщился:
— Оба вы в пенсне, — поправил он. — И оба власть стережете, как псы цепные.
— Пенсне? От близорукости врожденной.
