У Снегурочки все чаще было плохое настроение. Но что делать, если ты проводишь недели в камере два на три метра. И сравнение с аквариумом было справедливым.
– Я пошел, – сказал я, и Снегурочка не ответила, как обычно: «Приходи скорей».
Ее серые глаза с тоской смотрели на Глеба, точно он был зубным врачом.
Я пытался анализировать свое состояние и понимал его противоестественность. С таким же успехом я мог влюбиться в портрет Марии Стюарт или в статую Нефертити. А может, это была просто жалость к одинокому существу, ответственность за жизнь которого удивительным образом изменила и смягчила отношения на борту. Снегурочка принесла к нам что-то хорошее, заставлявшее всех непроизвольно прихорашиваться, быть благороднее и добрее, как перед первым свиданием. Открытая безнадежность моего увлечения рождала в окружающих чувство, среднее между жалостью и завистью, хотя эти чувства, как известно, несовместимы. Иногда мне хотелось, чтобы кто-нибудь подшутил надо мной, усмехнулся бы, чтобы я мог взорваться, нагрубить и вообще вести себя хуже других. Никто себе этого не позволял. В глазах моих товарищей я был блаженно болен, и это выделяло меня и отделяло от остальных.
Вечером доктор Стрешний вызвал меня по интеркому и сказал:
– Тебя Снегурочка зовет.
– Что-нибудь случилось?
– Ничего не случилось. Не беспокойся.
Я прибежал в госпиталь, и Снегурочка ждала меня у иллюминатора.
– Извини, – сказала она. – Но я вдруг подумала, что если умру, то не увижу тебя больше.
– Чепуха какая-то, – проворчал доктор.
Я невольно провел взглядом по циферблатам приборов.
– Посиди со мной, – сказала Снегурочка.
Доктор вскоре ушел, выдумав какой-то предлог.
– Я хочу коснуться тебя, – сказала Снегурочка. – Это несправедливо, что нельзя дотронуться до тебя и не обжечься при этом.
– Мне легче, – сказал я глупо. – Я только обморожусь.
– Мы скоро прилетим? – спросила Снегурочка.
– Да, – сказал я. – Через четыре дня.
– Я не хочу прилетать домой, – сказала Снегурочка. – Потому что пока я здесь, то могу представить себе, что касаюсь тебя. А там тебя не будет. Положи ладонь на стекло.
Я послушался.
Снегурочка прижалась к стеклу лбом, и я вообразил, что мои пальцы проникают сквозь прозрачную массу стекла и ложатся на ее лоб.
– Ты не обморозился?
Снегурочка подняла голову и постаралась улыбнуться.
– Нам нужно найти нейтральную планету, – сказал я.
– Какую?
– Нейтральную. Посередине. Чтобы там всегда было минус сорок.
– Это слишком жарко.
– Минус сорок пять. Ты потерпишь?
– Конечно, – сказала Снегурочка. – Но разве мы сможем жить, если всегда придется только терпеть?
– Я пошутил.
– Я знаю, что ты пошутил.
– Я не смогу писать тебе писем. Для них нужна специальная бумага, чтобы она не испарялась. И потом, этот запах…
– А чем пахнет вода? Она для тебя ничем не пахнет? – спросила Снегурочка.
– Ничем.
– Ты удивительно невосприимчив.
– Ну вот ты и развеселилась.
– А я бы полюбила тебя, если бы мы были с тобой одной крови?
– Не знаю. Я сначала полюбил тебя, а потом узнал, что никогда не смогу быть с тобой вместе.
– Спасибо.
В последний день Снегурочка была возбуждена, и, хотя говорила мне, что не представляет себе, как расстанется с нами, со мной, мысли ее метались, не удерживались на одном, и уже потом, когда я запаковывал в лаборатории вещи, которые Снегурочка должна была взять с собой, она призналась, что
