кабинете.
Подумаешь, одна маленькая
И стоило вообще волноваться? Это ведь не артефакт – безвредная штуковина, похожая на петарду. Даже лучше, чем петарда, – абсолютно безопасная. Конечно, более громкая – хотя еще неизвестно, кто громче –
Целый день потом звенело в ушах…
В этот раз – звона нет. Только голова слегка болит. И память наконец-то распахивает скрипучую дверцу.
Да, папа, в этот раз мы не трогали математичку…
Почти одновременно с грохотом
«
Неизвестно, сколько это длится. Я открываю глаза оттого, что кто-то тормошит меня за плечо:
– Проснись, Глеб!
Поворачиваю голову, кругом – белизна. Это стены? Не выходит толком рассмотреть – все расплывается перед глазами. Но сейчас мне лучше, намного. Голова прошла… Лежу на чем-то мягком… Кровать? Я что, угодил в больницу?
Кто-то рядом продолжает трясти меня за плечо:
– Глеб, ты что, меня не узнаешь?
Голос вроде знакомый, только лицо нельзя различить сквозь застилающую взгляд пелену.
– Привет… А ты…
– Это ж я – Андрюха!
– Угу, – слабо киваю. И в мозгах будто ржавые шестеренки проворачиваются: «Какой еще Андрюха? Одноклассник? Сосед по больничной палате?»
– Значит, не узнал, – грустно качает он головой.
Я растерянно моргаю. Пелена редеет, а шестеренки в мозгах делают поворот.
– Почему ж не узнал… – Я вздрагиваю.
Он пытливо смотрит мне в глаза:
– Много лет прошло, да, Глеб?
– Много, – выдавливаю в ответ. Теперь я действительно вспомнил, где видел это лицо. Но в тот, последний раз – оно было бледное, как вечернее небо, почти серое…
– Спасибо, что тогда вернулся, – говорит он.
А я молчу. Потому что слишком хорошо помню тело, завернутое в грязную рогожу. Помню торчащую из-под рогожи руку – холодную, как лед. И, как наяву, вижу четвертую от дороги могилу – на новом поселковом кладбище…
– Ты изменился, – говорит он.
– А ты – нет…
Он слабо усмехается:
– До сих пор таскаешь
– До сих пор, – бормочу я.
– Стал настоящим
– Не знаю, со стороны виднее… – Годы, будто один день, проходят перед глазами. И очень мало там светлого, недостойного забвения.
Жизнь до Сумерек – праздничный, нереальный сон. Но иногда кажется, что и в первые, самые страшные годы – мир был лучше. По крайней мере, мама была жива. И упыри еще не убили отца у меня на глазах…
– Говоришь, мир был лучше?
Удивленно поднимаю на него взгляд. Разве я сказал это вслух?
– …А что ты сделал, чтобы он СТАЛ лучшим?
Я пожимаю плечами:
– Один человек может так мало.
– Так мало? – разочарованно моргает Андрюха Демин. И лицо его будто темнеет от гнева. – Нас с Серегой зарезали, как баранов… А ты… Тебе одному выпал шанс! И ты… ни хрена не сделал!
– Я убил «мясника»…
– Прикончить несколько негодяев – и сдохнуть?! – кричит Андрюха, и голос его становится громче с каждой секундой, он уже гудит, как огромная медная труба, – ЭТО ВСЕ, ЧЕГО ЖЕЛАЕШЬ?! ВСЕ, НА ЧТО ТЫ СПОСОБЕН?!
