Когда я поставила свой саквояж на каменный пол, мягкий стук отразился эхом от потолка и растаял в молчаливом пространстве. Я взяла проходившего мимо меня папу за руку и спросила.
– Ты ничего не замечаешь?
Он сердито взглянул на меня, прислушался и твердо ответил:
– Нет, ничего. Кроме того, что ты опять взялась за свое. Я предупреждаю тебя, Теодосия.
Папа повернулся к лестнице и спросил, перешагивая через мой саквояж:
– А это что?
– Вещи, которые я взяла с собой. Припасы, если хочешь.
Если быть совсем точной, я взяла с собой чистую одежду и белье – на случай, если мы снова задержимся в музее бог знает как надолго.
– Хм-м, – пробурчал папа, но больше ничего не сказал и прошел к лестнице, которая вела в его мастерскую.
Я подавила вздох, потом отвела взгляд от папы и уткнулась в ухмыляющееся лицо Генри.
– Ты произвела на него неотразимое впечатление, Тео.
– Да, почти такое же неотразимое, как ты, когда попытался дома зажечь газовый рожок из пальцев и едва не спалил себе всю руку, – парировала я.
Генри нерешительно тронул ногой мой саквояж и сказал:
– Я ставил эксперимент. Изучал статическое электричество.
Генри выглядел таким подавленным, что мне стало почти жаль, что я напомнила ему про тот случай. И вообще, лучше не напоминать Генри о том, насколько шатким остается мое собственное положение.
Достаточно папе решить, что у меня не в порядке нервы или еще что-нибудь, и меня отправят лечиться в противную холодную серую школу.
Я оставила Генри в фойе изучать его перевязанный палец и поднялась на второй этаж отнести саквояж в свой чулан. Затем я решила пройти на третий этаж, в зал Древнего Египта – мне было интересно, смогу ли я понять, что в музее стало не так. Кроме того, я не оставляла надежды наткнуться где-нибудь на свою Исиду.
Когда я была примерно на середине лестницы, за моей спиной раздался голос, заставивший меня вздрогнуть и остановиться.
– И что же здесь не так? – это был Генри.
– Так я тебе и сказала, маленькая бестия. Ведь ты тут же побежишь к папе, насплетничаешь и постараешься сделать все, чтобы меня отправили в заточение в ужасную, скучную до смерти школу.
– Не такие они и ужасные, эти школы. Там можно заниматься спортом. И, кроме того, я не собираюсь сплетничать – если ты будешь по-хорошему относиться ко мне, – произнес он.
– А с какой стати я должна к тебе хорошо относиться? – спросила я, поворачиваясь лицом к брату.
– Если ты объяснишь мне, что не так, я даже согласен помочь тебе во всем разобраться.
– Я не нуждаюсь ни в чьей помощи.
Генри поник, и мне сразу стало не по себе.
И тут же мне в голову пришла блестящая мысль. Что, если Генри так ненавидит музей потому, что тоже, как и я, чувствует присутствие черной магии? Ведь он, в конце концов, мой брат. Могут же у нас с ним быть одинаковые способности? Это было бы естественно, как и то, что у нас одинакового цвета глаза (карие, если это кому-то интересно).
– Вообще-то, ты действительно мог бы мне кое в чем помочь, – сказала я ему. – Но только говори тише и держи руки в карманах.
Он что-то пробормотал о девчонках, которые лезут командовать, но зашаркал вслед за мной.
Когда мы по пути в выставочный зал проходили мимо египетской статуи, я не почувствовала ничего необычного. В дверях зала я остановилась, прикрыла глаза, прислушалась к себе, но снова ничего не ощутила.
– Что ты ищешь? – спросил Генри. – И почему ты это ищешь с закрытыми глазами?
– Генри, – спросила я, открывая глаза и пристально глядя ему в лицо. – Тебя на этой выставке ничто не пугает? Ты не чувствуешь какого-то беспокойства, тревоги?
– Это как?
– Ну, как будто у тебя кто-то ползет по коже…
– Нет. Ничего такого я никогда не чувствовал. А ты?
– Тоже никогда.
– Тогда почему спрашиваешь? – Он на секунду задумался и добавил: – Так, значит, что-то не в порядке с тобой самой? Ты боишься этих скучных древних штуковин?
– Нет! Но ты ненавидишь музей, поэтому я и подумала, что, может быть, это оттого, что тебе здесь не по себе.
