— Смешно: в наши дни тот, кто желает мира, должен готовиться к войне, — сказал он. — Ты сам это знаешь, Йорг. Войну Ста надо выиграть, если мы хотим, чтобы она закончилась. Выиграть на поле боя и на Конгрессии. То и другое — едино.
— И выиграет ее Ибн Файед?
— Через пять лет Ибн Файед проголосует на Конгрессии за Оррина из Арроу. Граф Ганза — нет. Голосование закончится. Принц Оррин принесет мир. Миллионы будут процветать. Сотни тысяч будут жить, вместо того чтобы умереть на войне. Наш орден предпочел многое малому.
— Это была ошибка, мое малое.
Я вскипел.
— Бывают и ошибки. — Он задумчиво кивнул. — Даже с помощью магии управлять слагаемыми мировой суммы непросто.
— Так вы все еще собираетесь подарить Морроу Ибн Файеду? Позволить маврам снова хлынуть на Лошадиный берег?
Я смотрел на Каласади, на его глаза, его рот, движения его рук — на все, пытаясь понять, о чем он думает. Меня сводило с ума, как он мог вот так спокойно стоять, словно в любой момент знал, что я скажу и даже подумаю. Правда ли это — или всего лишь часть их представления с дымом и зеркалами?
— Мы хотим, чтобы принц Оррин получил имперский трон на Конгрессии в сто четвертый год Междуцарствия. — Юсуф впервые заговорил, в голосе чувствовалась нотка напряжения. — Конгрессия сотого года ничего не решит — и это нельзя изменить.
— Может, владения калифа легче расширить в других направлениях, — сказал Калал, его высокий голос не сочетался с суровым ртом. — Марок падет скорее, чем Морроу или Кордоба.
Меня удивило, какое облегчение таила в себе эта фраза.
— Я пришел убить тебя, Каласади. Опустошить твои владения и оставить от них руины.
Ему хватило здравого смысла не усмехнуться на мои апокалиптические угрозы. Скорее всего, о Геллете знали даже в Африке. Может, они видели зарево, подымающееся над горизонтом. Богу известно, горело ли оно достаточно ярко и высоко. Оно опалило небо!
— Надеюсь, ты этого не сделаешь, — сказал Каласади.
— Надеешься? — Я распахнул бурнус и положил руку на рукоять меча. — Ты не знаешь?
— Всем нужна надежда, Йорг. Даже людям чисел.
Юсуф изобразил улыбку, он говорил тихо, голосом человека, готового умереть.
— И что ваши уравнения говорят обо мне, отравитель? — Теперь между нами возник мой меч. Я не помнил, как обнажил его. Ярость, которая мне была нужна, вспыхнула и погасла, потом снова вспыхнула. Я увидел бабку с дедом, бледных, на смертном одре, дядю Роберта в гробнице воинов, с руками, сложенными на груди над мечом. Я увидел улыбку Каласади в залитом солнцем дворе. Юсуфа, вытирающего с лица морские брызги. «Соленая, — сказал он тогда. — Давай надеяться, что мир может предложить нам кое-что получше, а?» Сказал в море.
Я ударил рукоятью меча по полированному дереву столешницы.
— Что говорят твои вычисления?
Я рявкнул так, что они вздрогнули.
— Два, — сказал Каласади.
— Два?
Я резко, болезненно расхохотался.
Он опустил голову.
— Два.
Юсуф пробежал пальцем по исписанным каракулями страницам.
— Два.
— Так говорит магия, — сказал Каласади.
Что-то холодное кололо мне скулы.
— Почему два?
И матемаг нахмурился, как тогда в замке Морроу, словно опять пытался вспомнить то утраченное ощущение, тот забытый вкус.
— Два друга, затерявшиеся в сухих землях? Два года вдали от трона? Две женщины завладеют твоим сердцем? Двадцать лет проживешь? Магия в первом числе, математика во втором.
— А что за второе число?
Гнев покинул меня, оставив образ двух печальных холмиков в грязи Иберико, постепенно гаснущих.
— Второе число, — сказал Каласади, не сверяясь с бумагами, — 333000054500.
— Вот так число! Никаких там двух, трех и четырнадцати, которыми ты меня уже довел. Что это вообще значит?
— Это, надеюсь, и есть координаты места, где ты покинул Михаэля.
