вам утомлять себя, будучи в столь преклонном возрасте… Кого она вырастила на своей груди, кого, о Всевышний, вразуми меня, ущербную и слабую разумом, лишь у тебя сила и слава, вразуми меня…
Почтительное покашливание, донесшееся со стороны террасы, отвлекло Зубейду от грустных мыслей.
Ослепительно-черный в арке вечернего солнца, Мансур глыбой перегораживал арку. У его ног копошилось что-то невнятно поскуливающее.
– Он мокрый или сухой, о Мансур? – морщась и отправляя в рот кусок козинака, поинтересовалась Зубейда.
Мед лип к зубам, орехи разгрызались с усилием. Возраст, возраст…
– Мы сменили на нем платье, о госпожа, – проскрипел евнух. – Этот незаконнорожденный облачен в чистый хилат[13] из моих личных запасов, да проклянет его Всевышний!
– Войди, о Абу-ль-Фазл! – прожевав превратившийся в сладкую кашицу козинак, наконец, откликнулась Зубейда. – А ты, Мансур, иди. О хилате не жалей, думай лучше о том поместье под Раккой, которое ты проиграл мне в кости. Иди, иди за купчей на мое имя, о незаконнорожденный, Всевышний велел правоверным держать свои обещания…
Всхлипывая и поскуливая, астролог пополз в ее сторону: поглядев на его передвижение по черно-белым в шахматном порядке выложенным плитам пола, Зубейда брезгливо опустила край занавеса. Мансуров халат был Абу-ль-Фазлу велик вполовину, и звездочет походил на личинку, пытающуюся выползти из сверкающего хитина серебряной парчи.
– О госпожа, во имя Всевышнего, милостивого, прощающего…
Она холодно прервала его:
– Итак, ты составил моему сыну этот гороскоп.
Зубейда приподняла веером красный дряблый шелк и швырнула бумагу.
Тошнотворно-приторные славословия в новомодном стиле обволакивали небо как подсохшая, клейкая сахарная вата:
«…Хвала, и слава, и славословие чрезмерные достойны всемогущего, который для защиты от набега войска, прибежища тьмы, напитанной амброй ночи, накинул на верх голубой крепости небесного свода одежду рассыпанного войска звезд и острием дротиков копьеносцев ярких падающих звезд окрасил в алый цвет кровью негров ночи край степи горизонта…»
Дрянь какая, даже не поймешь, где дело начинается…
«…после изложения этого слова и изложения этой мысли достоин восхваления тот предводитель, который, рассыпав из меда уст на камень неблагородных сверкающие звезды башни счастья и даже жемчуг шкатулки мученической кончины, создал жемчужину короны вершины благородства и, разостлав месяц мирозавоевательного знамени, выбросил упорных в пучину колодца…»
А вот и дело, да. Колодец. Пучина колодца.
За неподвижно обвисшим шелком ворочалось что-то бесформенное. И умильно пришепетывало:
– О яснейшая!.. Кто я такой, что надеялся: тебя, волну океана вечности и божественной мудрости, возможно оставить в неизвестности и черноте…
– Замолчи, – сказала Зубейда.
За занавесом стихло все. Даже дыхание.
Над высокой деревянной курильницей поднимался удушливый аромат. Алоэ… А ведь раньше он ей нравился.
За занавесом все так же тихо обмирали от ужаса. Ситт-Зубейда обмахнулась веером и сказала:
– «Выбросил упорных в пучину колодца», пишешь ты о нерегиле. И предсказываешь эмиру верующих успех во всех начинаниях. Да, о Абу-ль- Фазл?..
– О яснейшая, я не смел ослушаться приказаний повелителя правоверных…
– А лгать ему ты посмел?!
– О яснейшая…
– Молчать, о язычник! По-твоему, звезды против освобождения нерегиля?! И моему сыну ничего не угрожает?! Мерзавец! Лизоблюд! Да как ты смеешь морочить нам голову!
– О сиятельная…
– Молчать!
– Во имя…
– Молчать!
Абу-ль-Фазл замолчал.
И она, с трудом переводя дух после гневной вспышки, сказала:
– Составишь новый гороскоп, ты, порождение гиены. Для меня. Я желаю знать правду. Слышишь, ты, о незаконнорожденный? Правду! Ты слышал о письмах Джаннат-ашияни?
– О яснейшая, неужели светоч премудрости поверит измышлениям язычника-ханетты?
