было.
Еще через мгновение он понял, что только что
Поэтому – пальцы врастопырку и капля Силы. Повелительное –
Пыльная завеса перед лицом размывала очертания рук. Тарег неверяще поднес ладонь к носу:
Сглотнув, он снова вытянул ладонь в красноватую взвесь, щурясь и сплевывая набивающееся в рот месиво.
Мгновения падали, и неизвестно сколько их кануло в буре, пока Тарег не убедился окончательно: Силы в нем нет. Нисколько. Ни капли.
Ее не выплеснуло с обжигающей болью, как во время перерасхода. Ее не запечатало во внутреннем колодце, как тогда, когда старик забрал
Там, внутри, в темной глубине не шепталась вода, не ходило эхо, не поднималось со дна журчание. Там было пусто и сухо, словно колодец оказался нелепой наследственной причудой на манер крыльев у нелетающих птиц вроде пингвинов.
Тело идеально слушалось, в голове стояла мутная – из-за свиста ветра – тишина.
А в море внутри воды больше не было.
Нерегиль сглотнул еще раз – хотя чего там глотать, в горле все равно сухо.
Тарег попытался поднять голову, но налетевший шквал впечатал его носом в пыль.
Стихло лишь глубокой ночью – судя по непроглядной темноте над головой. Из черной высоты сеялась пыль, песчаная буря оставила за собой горячее марево, калиму. Днем она заволакивала скрипящей на зубах кисеей солнце и небо, ночью затягивала звезды. Небосклон сплошь занавесило – Тарег смотрел в темную пустоту над собой, и ему начинало казаться, что под ногами у него то же самое, та же ровная рыхлая твердь, по которой он шел в никуда.
Он шел в никуда и оказался в нигде, а ведь знал наверняка, что не сходил с того места, где сел, а потом упал, потеряв Гюлькара.
Но почему-то затишье застало его идущим. Причем идущим не по тропе.
Огни – огней не было. А ведь он не отъехал и куруха от растревоженного гвардейским налетом Нахля. В пустыне слышно и видно издалека. В оазисе всегда жгли костры – где они? Где желтые точки в черноте без дна и края?
Хорошо, он потерял Нахль. Но огни становищ в соседних долинах он должен был заметить! Поднявшись на кладбищенский холм, Тарег часто смотрел на смигивающие под ветром сторожевые костры бану килаб – они разбили лагерь на возвышенности, к северу плато начинало подниматься, обнажая сухие выщербленные песчаники.
Под ногами не скрипело и не проваливалось. Ноги ступали как по мягкому ворсистому ковру – непривычно ровно и уверенно для этих ранящих ступни и сбивающих копыта мест.
Тарег остановился. И зачем-то развел в стороны руки: ему начинало казаться, что вокруг, на все восемь сторон света, и над головой – пусто. Черное ничто немного уплотнилось под ногами, но в этой вязкой тишине и оно растворится. Останется лишь кануть в пустую полночь.
Тихо сеялась из ниоткуда пыль. Вокруг стояло глухое молчание, чернота не расходилась ни единым предвестием рассвета или рельефа.
В голове зачем-то всплыли давным-давно, в другой жизни написанные строчки:
Хотелось прокашляться и крикнуть.
Оказалось, он снова шел – а ведь только что решил остановиться и стоял, вспоминая.
Скоро Тарег почувствовал холод – выходило, что это и вправду была ночь. Холодная весенняя ночь на открытой ладони Неджда, с пробирающим ветром и ледяными, отекающими к утру росой камнями.
А потом, постукивая зубами и зябко ежась, он почувствовал взгляд – спиной, как в бою чувствуют нацеленное острие между лопаток.
Вокруг почему-то светало. Обернувшись, он увидел за спиной горы, похожие на оплывшие стены разрушенного города. Столовая гора, западный отрог Туэйга, плоским камнем чернелась в рассветном небе.
Стоял он так довольно долго, ибо голова отказывалась понимать.
Ему уже приходилось видеть очерк Столовой горы в светлеющем воздухе. Длинное темное пятно в расщелине осыпавшихся скал могло быть только Нахлем. Но этого не могло быть, потому что он шел всю ночь, шел и шел прочь от Нахля – всю ночь до рассвета.
Тарег посмотрел на восток, ожидая увидеть встающее солнце.
Солнце, смотревшее ему в глаза, было черным.
Ошеломленное зрение попыталось дозваться до запорошенного пылью, оглохшего разума: нет, Тарег, это не солнце! Это не Неджд и не Нахль, Тарег,
