не смотри, это
Черное солнце смотрело на него острым, вмораживающим в землю взглядом, щурилось сквозь слепяще яркую щель бойницы.
Возможно, он даже слышал голос, пытающиеся упасть в разум слова. Губы свело нездешним холодом.
Знакомый голос. Он говорил с ним в башне цитадели Мейнха.
Тарег сжал кулаки и ответил. Ответил многоголосому молчанию нездешнего пейзажа:
С воспаленного неба молча глядело черное солнце.
Тарег скрипнул зубами:
Антрацитово-черный диск раскрылся слепящей огненной щелью. Леденящий потусторонний ужас отпустил тело, и нерегиль тихо ссыпался в песок. Сознание он потерял еще до того, как подкосились ноги.
Гнавший крупную пыль ветер крепчал. Белесые змейки вились между камнями, наметали крохотные гребни барханчиков перед лицом, у груди и у колен вытянувшегося на земле тела. Неровно стриженные волосы встрепывались и колыхались с каждым новым порывом ветра.
Через некоторое время на длинный холмик песка взбежала ящерка. Тонкая пыль пошла струйками, зазмеилась малюсенькими каньончиками, поползла вниз – и ящерка стрельнула прочь.
Из-под осыпавшейся дюнки показалась полураскрытая ладонь – согнутые пальцы словно пытались удержать что-то. Ветер дул с прежней силой. Песок струился вдоль извилистой линии жизни. Солнце светило ровно.
Вскоре разжатые, упустившие свое пальцы замело снова. Ящерка выбежала на гребень барханчика и подняла две лапки. Она грелась, и ей уже ничего не мешало.
Ор за тентом палатки стоял немыслимый. К гвардейцам пытались прорваться торговцы всякой всячиной, предлагающие свои услуги мальчишки, любопытствующие и прочий бедуинский сброд.
Сидевший перед Марвазом бедуин тоже смотрелся бродяга бродягой: латаная, никогда не стиранная рубаха едва закрывала колени под протертыми штанами, пропотевшая шапочка украшала всклокоченную макушку. Куфии этот сын греха не носил: видать, продал такому же нищему собрату на этом убогом базаре. За миску забродившего верблюжьего молока – от бедуина страшно несло выпивкой.
– Где ты нашел это? – мрачно вопросил Марваз.
И уткнул палец в то, что лежало между ними на ковре.
Кочевники поживились всем, чем могли: ободрали золотые пластины, украшавшие ножны. Даже позолоченное навершие скрутили, сыны прелюбодеяния.
Меч Тарика лежал, мрачно вытянувшись на свалявшемся грязном ворсе. Марваз и стоявшие за спиной каида гвардейцы обреченно смотрели на длинный силуэт обворованного клинка. Прямой и строгий, он словно бы укоряюще взблескивал в редких пятнах света: ветреное солнце прорывалось сквозь прорехи в тенте, и позолота гарды вспыхивала искрами.
– Я это не нашел, о пришелец, – сообщил, наконец, бродяга.
И обиженно надулся, заковырявшись ногтями в зубах. Зубы у него были гнилые, естественно. С трудом оторвав взгляд от желто-черных остатков передних резцов, Марваз переспросил:
– Как к тебе попал меч?
– Сто дирхам, – пожал плечами наглец и сплюнул через плечо.
Каид был уверен, что этот сын прелюбодеяния никогда не видел столько серебра разом. Более того, он скорее всего ни разу в жизни не держал полновесный серебряный дирхем. Поэтому Марваз сказал:
– Расскажешь все как было, позволю доесть за нами после обеда.
Бедуин снова сплюнул через плечо.
– Идет, – и ладонь с грязными ногтями величественно взмахнула у каида перед носом.
Кто бы сомневался.
– Мне это шурин дал, – поведал, наконец, кочевник. – Шурин мой, чтоб его Всевышний покарал, к манасир прибился, он бы еще к харб пошел, к рвани этой…
