Аяз улыбнулся, провожая взглядом одну – стройную, с большими грудями, в полосатом тюрбане. Черная почувствовала на себе жаркий взгляд мужчины, обернулась и довольно осклабилась, поправляя в вырезе рубахи здоровенные холмы счастья. А больше на бабе ничего и не было – только груботканая гандура, подол такой рваный, что коленки сверкают. Аяз с шумом втянул носом воздух. Рабыня расхохоталась и побежала дальше, покачивая мощными бедрами.
Что б его сыну не радоваться: баб пять голов, и их семеро. Надо только проверить, не в тягости ли какая, – чужого ребенка по закону можно продать, причем выгодно. Вон как старый Авад распорядился сводным братом Антары: мальчик подрос, так шейх его не просто на рынок отвел и не на скотину сменял, а привез в аль-Румах на ярмарку и заплатил заезжему харранскому лекарю. Тот сбрил парнишке яички, оставив зебб – говорили, что за таких евнухов в городах готовы платить любые деньги, – и, как мальчишка поправился, шейх продал его в Марибе за двадцать золотых. О! Двадцать динаров за сына черной рабыни! Да, Авад всегда был хитрым.
И вдруг над пустыней послышался заливистый, жуткий собачий вой.
Мустафа разом покрылся холодным потом и прекратил мечтать о прибылях и рабынях.
Гончие. Гончие Хозяйки Судьбы.
– Чего им надо?.. – Аязу тоже стало не до сладостных мыслей.
Вой доносился с ближайшего всхолмья. Опустив факел, Мустафа вгляделся в ночную темень – так и есть. Все три салуги сидят на гребне холма и воют.
– В-великая н-ночь з-завтра… – пробормотал сын.
Мустафу из холода бросило в жар: ну конечно. Великая ночь. Ночь Манат, когда богиня выпускает гончих на свободу. Всякий, кто не укрылся в шатрах под защитой амулетов, падет жертвой богине воздаяния. По новой вере ночь эту теперь называли Ночью Могущества – мол, именно под ее покровом Али получил в пустыне откровение Книги, а в Книге сказано, что человек будет прощен, если раскается.
Мустафа забыл про боль в ранах и поежился от стылого страха: прощен? Как же. Это глупые сказки. Злое дело не прощается никогда, и богиня никогда не выпустит из челюстей добычи. Манат мстительна и всегда стоит у тебя за спиной.
– Они не зря воют, Мустафа, – тихо сказал старческий голос.
Под стремя подошел старый Имад, которого брали в набеги ради мудрости и искушенности в статях коней и верблюдов.
– Псы Хозяйки хотят нам что-то сказать, – добавил седой бедуин. – Или показать – на том всхолмье.
И мрачно, твердо добавил:
– Я уже отжил свое и пойду сам. Вы же оставайтесь и не ходите.
Ему не стали возражать – лишь молча и торжественно поклонились.
…Они ждали знака от Имада долго – то и дело поглядывая в низину, на растревоженное гвардейским налетом становище бану суаль. К счастью, соседям было не до гоняющих их скотину храбрецов мутайр – ветер то и дело доносил снизу женские вопли и причитания.
А старик взошел на холм, поклонился псам – и вдруг присел на корточки. Салуги тут же исчезли, словно их и не было. А Имад распрямился и крикнул:
– Всевышний велик! Гончие богини привели нас к виновнику наших бедствий! Идите сюда, здесь без чувств и оружия валяется сумеречник, похитивший надежду мутайр и их главное сокровище!
Самийа приволокли быстро. Тот, как тряпка, болтался в руках воинов – видать, хорошо его в драке угостили, раз сознание потерял. Мустафа вздернул обвисшую голову за спутанную гриву и с размаху ударил по щеке. Потом по другой.
Сумеречник глубоко вдохнул и распахнул глазищи. Рванулся. Почувствовал веревки на локтях и запястьях. Рванулся снова. Снова получил по морде.
– Куда Антара повел кобылу? К кому? – тихо и раздельно спросил Мустафа.
Самийа молча плюнул ему под ноги кровавой слюной.
– Говори, – улыбнулся Мустафа.
И с размаху наподдал твари ногой под дых. Самийа охнул, мотнул головой, снова плюнул.
– Во вьюк его, – приказал бедуин.
Сумеречник показал острые хищные зубы:
– Не скажу, не надейтесь!..
– Скажешь, – улыбнулся Мустафа. – Мы умеем спрашивать, о дитя сумерек.
Проводив глазами фарисов, волокущих за локти рычащего и бьющегося самийа, он усмехнулся: «Не скажу, не надейтесь!» Ну-ну…
И сделал знак своим людям – уходим.
Оглянувшись в последний раз на становище бану суаль, бедуин увидел удаляющуюся цепочку огней – факелы. Гвардейский отряд не стал ждать утра и отправился обратно в аль-Румах. Облегченно вздохнув, Мустафа восславил Всевышнего и пустил лошадь галопом.
