– Прощай, Стрелок.
– Прощай, Финна.
В свертке за ее спиной завозилось и запищало.
– Вам… пора.
Уже в седле, Амаргин дернул себя за косичку и хмуро спросил:
– Может, махнешь с нами хотя бы до границы?
– Нет, – покачал головой Тарег. – Скрываться лучше всего на открытом месте. Я поеду обратно в Медину. А пока они будут обшаривать окрестные оазисы, разживусь припасами и… ну там видно будет.
– Как знаешь, Стрелок.
– Прощай.
– Прощай.
Отъехав приличное расстояние – чтобы не закидать грязью из-под копыт – лаонцы приняли в галоп.
Через мгновение Тарег остался на перекрестке один. На пару с плотным хадбаном гнедой – как у всех хадбанов – масти. Лошадь шумно фыркнула и пихнулась мордой в плечо, требуя яблоко из-за пазухи.
Нерегиль протянул яблоко на раскрытой ладони и долго смотрел, как хадбан хрупает, пуская слюни по кольцам мундштука.
– Ты Фуфел какой-то, а не боевой конь, – решился Тарег, наконец, на имя. – Ты на иноходь сбиваешься, горе толстозадое. А я тебе не дама, на иноходце ездить. Ладно, Фуфел, поехали в город. Поищем кой-кого.
А Сестры, ежели у них есть к князю Полдореа дело, и сами его отыщут. «Сам догадайся», – сказала Узза. «Сам догадайся», – сказала Манат.
Ну что ж. Скоро, Тарег, ты узнаешь, жить тебе или умереть.
Помахивая стриженым хвостом, хадбан степенно пошел вверх по улице. Сумеречник на его спине устало покачивался в седле, откинув спину и свесив свободную руку. Рукоять меча поблескивала у него над плечом – клинок самийа на чужеземный манер закинул за спину. Впрочем, и меч-то был
Сумеречник не оглянулся на пустой перекресток.
А между тем не такой уж он был и пустой.
За удаляющимся всадником внимательно наблюдали выстроившиеся в ряд три черные собаки с большими, красными, светящимися глазами.
Лайс метался вокруг достархана, то и дело вытирая о халат руки и бестолково приговаривая:
– Ну вот и хорошо… Вот и ладненько… жнаешь, Рами, как у нас говорят: человек родится не хуже собаки, да…
За стеной зашаркали и позвали:
– Э, господин, подавать, что ль, ляган с бараниной, а?
– Это рабыня, рабыня черная, – оправдываясь, затеребил руками Лайс. – Приличий не жнает, овца, лезет прям в комнату… Давай, давай, тащи там, чего! – замахал он ей рукавом. – Иди давай!
И, отдуваясь, плюхнулся напротив:
– Выпьешь?
– Ты уже спрашивал.
– Да, да, чево это я… Так выпьешь?
– Да.
Лайс вскочил за кувшином – тот стоял охлаждался в выступе окна.
Разливая по пиалам, бедуин снова забормотал:
– Вот видишь, как хорошо… и ты жив, и я жив, ну а дальше сам жнаешь как, кому день, кому ночь… Умер, говоришь, штарый Юсуф?
– Умер.
– И Аллиль?
– И Аллиль.
– Да, жалко…
– И Лейте.
– Эх, жнаешь, как у нас говорят: халиф умер, а мы живы. Вот так-то, Рами. Ну давай выпьем, да проштит нас Всевышний…
Поднося пиалу ко рту, он прикрывал ее ладонью – сквозь ладонь Всевышний не видит, обычно приговаривали ашшариты, готовясь напиться.
Шаркая разношенными шлепанцами, вошла черная рабыня. Недовольно сопя, чуть не грохнула на скатерть здоровое глиняное блюдо с бараниной и луком-пореем.
– Лепешки давай неси, овца! – гаркнул Лайс.
