Богини разом исчезли.
Салуги задрали морды и залились замогильным, мрачным воем.
Дальше все произошло очень быстро.
На соседней улице крикнули, залаяли приказами. Громко затопали копыта лошадей, которых пустили вскачь.
Оказавшись в кольце наставленных копий, Тарег отодвинул щеку от царапающего кожу острия:
– Это такая вежливость?
– Это такая предосторожность, сейид, – ответил молодой гвардеец в желтом кожаном кафтане. – Я в четвертый раз вас упустить не хочу.
– Абу аль-Хайр?.. – позвал Тарег. – Ты ж здесь, отзовись.
– Каид Марваз! Прикажите вашим людям убрать копья… – прозвучал усталый голос.
Ашшарит прошел через ряд всадников, сердито пихая их в стремена.
– Я же говорил вам, господин Стрелок. У Хозяйки на вас планы.
– Не делай этого, Абу аль-Хайр.
Тот бесконечно устало помотал головой, поднимая руку: ну все, мол, сколько можно.
– Вы справились без моей хваленой волшебной силы. Справились. Я не нужен вам, чтобы победить карматов. Я вообще не нужен аш-Шарийа. Пойми, это была ошибка. Повлекшая за собой череду других грустных ошибок.
– Мне сейчас не до богословских тонкостей, господин Стрелок.
– А здесь нет никаких тонкостей. Через три года по этой земле пройдется поток, который не остановить никому. Ни мне, ни вам – даже с моей помощью. Через три года аш-Шарийа настанет конец, Абу аль-Хайр. Окончательный конец, конец света. И эти три года я хочу прожить без чешуи.
– Я…
– У тебя в рукаве фирман халифа. Когда я поцелую печать, разверну его и прочту, я превращусь в чешуйчатое чудовище. В
Ибн Сакиб вздохнул. Грустно хмыкнул. И достал из рукава фирман.
– Именем повелителя верующих, я вручаю тебе это повеление и послание, о нерегиль.
Тарег посмотрел на свернутую в трубочку бумагу. На толстом красном шнуре покачивался кругляшик халифской печати.
Пожав плечами, нерегиль принял бумагу в обе ладони. Для порядка пробормотал:
– Слушаю и повинуюсь.
И развернул свиток.
Над головой, не стесняясь, вздыхали – с облегчением. Скрипя рукавицами и позванивая кольчугами, отводили и поднимали копья.
Интересно, это тот же фирман, что ему пытались вручить в Нахле? Да нет, непохоже, если б письмо за ним полгода гонялось, потрепалось бы. На свежей, жестко шуршащей бумаге было выведено – свирепым, размашистым, плюющимся чернилами почерком:
«Ты говнюк, сволочь и уродливый нелюдь. Кругом людей убивают и вилаяты жгут, а тебе до этого, я смотрю, как ишаку до музыки. Приказываю немедленно прибыть туда, где я буду пребывать на момент вручения этого письма. Не прибудешь и опять усвистишь, погань сумеречная, я тебя лично найду, выдеру плеткой и отправлю работать на водяном колесе. Это все, что я имею тебе сказать, сучий сын. Когда вернешься, ты познаешь мой гнев. И это – клянусь Всевышним – будет не на словах. Всё. Абдаллах аль-Мамун».
В следующий миг в него – отовсюду: сверху и снизу, со всех восьми сторон света – хлынула Сила. Воронка со свистом вкрутила Тарега в себя, вереща и колотя руками, он поднимался над землей, разевал рот, как пойманная рыба, выгибался и снова кричал, протестуя против немыслимой, несправедливой, небываемой боли…
Неожиданно все кончилось. Несколько мгновений он еще повисел в паре локтей над землей – вокруг, казалось, пролетел тихий ангел. А потом резко, как отпущенная марионетка, упал вниз. Против ожиданий, не мордой в грязь, а пружинисто, как кошка, на обе ноги.
Вокруг никого не было. Только трепалась на ветру втоптанная в грязь бумажка с раздавленной печатью да криво торчало чье-то копье.
Бумажку он поднял и разгладил.
– Ну ладно, Абдаллах аль-Мамун. Признаю, что в этой схватке ты победил.
Вздохнув, высмотрел поверх крыш обгорелый остов цитадели. И, пошатываясь, поплелся с перекрестка прочь.
Примечания
1
Голубые глаза у арабов традиционно считаются плохим, дурным признаком – аналогично зеленым в западной культуре.
