каленый желудок, зек отвернется, а специально из-за нее?
– Да мне бы бутылочку «Наполеона» или, на худой конец, армянского коньячка – «Пять звездочек», – сказал я, словно речь шла о сущей безделице.
– Каких звездочек? – искренне изумилась она.
– Пять, «Пять звездочек» – коньяк такой армянский есть. Не слышали разве?
– Да что вы такое говорите, молодой человек? К нам сроду никогда никакой коньяк не завозят. Из крепкого – водка одна бывает только. Кто тут коньяк пить-то будет? Наши забулдыги, что ли? Вот еще, выдумали мне тоже – деньги переводить зазря. Водку-то редко берут – все самогон гонят да хлещут, а вы – «пя-ать зве-оздочек»! А еще на вид – такой антиллигентный.
– А вы тут магазином заведуете?
– С чего вы взяли?
– Ну, вы такая красивая, такая представительная, я дума вы к прилавку нарочно вышли, чтобы народ завлекать. На вас посмотришь – дух захватывает – сколько красоты, сколько белого тела! Как не купить товар у такой женщины? – продолжал я укреплять завоеванные позиции.
Бедная девица так обрадовалась моим словам, что чуть не заплакала.
– Тела-то достаточно, что и говорить! – женщина приосанилась, выставив серьезные груди вперед, словно два бруствера, и зачем-то расстегнула две нижние пуговки своего халата.
У меня непроизвольно дернулись руки – уж очень захотелось тут же потискать ее за сиськи, но я вовремя опомнился и сумел сдержаться.
– Да кому только в нашей деревне это тело предъявишь? Пьянь да срань тут одна, а не мужики. Разве им до тела? Стакан бы удержать в руках! – с жалостью к самой себе проговорила продавщица. – Вы вон, другое дело, такой пригожий, как свеженький огурчик на грядке – наверно непьющий. Коньяк- то, я слышала, порядочные люди маленькими глоточками пьют и наливают – только на донышко.
Я почесал репу и изобразил на лице глубокое разочарование из-за отсутствия в продаже культурного питейного напитка. В магазине было жарко, видно здесь уже начали топить, и я расстегнул пальто, предположив, что наша беседа может несколько затянуться. Как только я сделал это, продавщица пошарила взглядом по моим штанам, залезла им внутрь и что-то там пошевелила. Затем зачем-то расстегнула еще одну пуговицу своего халата тоже.
– А, может, вам «Столичная» подойдет, у меня в холодильнике две бутылочки есть, держим для проверяющих, а? – предложила девица, с невыразимой тоской вынимая свой взгляд из моих брюк.
– Нет, не подойдет! – решительно отказался я. – Этот коньяк для профессора нужен. Он тут за углом в машине сидит, ждет меня. Я у него ассистент, и мы приехали в ваш поселок фольклор собирать. А без стопки армянского он с аборигенами говорить не умеет. Ему, видите ли, образ речи для общения на матерный менять надо, чтоб его понимал простой люд. Тут ему без хорошего коньяка не обойтись, вот он и послал меня в магазин. Выходит, зря я сюда заглянул. Жалко!
– А где вы у нас… с бариганами… с павианами – вы так, кажется, сказали? – говорить собрались? Это что, вы так про лешаков говорите?
– Каких еще лешаков?
– А вы не слыхали разве, никто вам тут с профессором не говорил? – продавщица испытывающе и подозрительно цепанула меня своими маленькими голубенькими глазками. Каким-то шестым чувством удостоверившись в моей искренности, она продолжила: – Они такие большущие, на горилл похожие, только, все ж, не обезьяны. У нас тут, кто их лешими кличет, кто говорит, будто люди они волосатые такие. Я полагаю все ж, что люди, но другие, не как мы… Они, бывает, по ночам по деревне шарятся – у кого картошки накопают, у кого свинью утащат. Только я полагаю, что ничего они ни у кого не тащат, просто кто-что сворует, а на лешаков списывают, чтобы следы за собой замести… Бывает, правда, они с Анчуткой Беспятным дерутся на кладбище.
– А это кто еще такой?
– Ну, козлоногий…
Я продолжал недоуменно смотреть на великаншу. Она поняла и, понизив голос, сказала:
– Ну, это Нечистый – черт то есть, только вслух говорить «черт» нельзя, а то, не дай бог, на себя его накличешь. Он такой слухач, куда тебе с добром!
– И как же они дерутся?
– Да я сама-то не видела, люди так знающие говорят. Тут, бывает, над кладбищем гроза разразится, молнии сверкают, громы гремят, ну, и в это время они там, на могилах, бьются меж собой. А за что-почему – никто не знает. Но только факт интересный остается: вокруг небо чистое, солнышко блестит, а над кладбищем туча черная волчком кружит, ливень стеной стоит.
Я настороженно смотрел на больную болезнью Дауна: не усохла ли она окончательно своими, не слишком извилистыми, мозгами? Хотя, судя по ее способности рассуждать вообще, она производила впечатление, не менее здравое, чем почтальонша нашего квартала.
И снова продавщица поймала мой недоверчивый взгляд и, истово перекрестившись и заведя глаза к небу, задрожавшим от обиды голосом, молвила:
– Вот те крест! Тут у нас многие бугринские могут подтвердить.
