Спускаться с дерева оказалось труднее, чем подниматься на него. Изорванная во время бегства рубашка задралась, и Юрка сильно поцарапал кожу на животе и груди. Птичий базар вокруг смолк, едва мальчишка очутился на земле. Словно кто-то выключил надоедливую пластинку. Что же дальше делать? Отец напутствовал: «Может случиться, что мы потеряем друг друга. Как только перестанешь слышать мой голос, остановись. И ни шагу с места. Я вернусь и найду тебя». Хороший совет, если бы все время помнить о нем. Ах, этот медведь!.. Надо вернуться к оврагу с малинником, только где он, этот овраг? В полном изнеможении уселся под деревом, прислонился спиной к теплой морщинистой коре... Так сидел он полчаса, а может, и все два. Ныло под ложечкой, донимал голод. Бабушка утром уговаривала: поешь да поешь! Не хотел. Понадеялся на папину корзинку. Бабушка положила в нее и огурцов, и помидоров, и лука зеленого; бутылку козьего молока сунула... Где все это теперь? Перед его глазами вдруг возникла яичница-глазунья с кружочками колбасы. Ах, какой запах! Голова кругом идет. ...Потом представил себе кружку холодного, из погреба, козьего молока. Окажись она теперь в руках — по капельке тянул бы, наслаждался...
Однако ты засиделся, парень! Юрка подумал об этом с тоской — очень уж не хотелось оставлять эту добрую спокойную поляну. Солнце клонилось к вечеру, тень липы достигла противоположной опушки. Неужели придется ночевать в лесу? В лесу? Одному?! Ну, нет!
— Тун-тун-тун! Тун-тун-тун!
О, старый знакомый появился. Давно не слышали. И что ты, чучело лесное, кружишь вокруг меня, или тебе делать нечего?.. Напряженно вглядываясь в заросли, Юрка вдруг похолодел, по спине поползли знакомые мурашки, каждый волосок на голове встал торчком. Он увидел нечто такое, от чего оборвалось сердце. Из темной листвы, с противоположной стороны поляны на него уставились глаза; острый, пронзительно жуткий взгляд, сверкающий сквозь длинные, мохнатые, спутанные зеленые волосы... Это он! Колыхнулась ветка — глаза исчезли. Юрка не мог ни встать, ни вздохнуть. Может, показалось?
— Тун-тун-тун!
«Неужели Лесовик? Ух и взгляд!..»
Сказать, что Юрка оцепенел от ужаса, нельзя. Испуг был, но он прошел мурашками по коже и только. Юрка уже достаточно натерпелся страха, успел привыкнуть к нему. Мысль о возможных последствиях встречи с хозяином леса, вызвав минутное замешательство, быстро улетучилась. Чему быть, того не миновать! Вынул из кармана нож, попробовал острие пальцем, встал и подошел к зарослям бересклета. «Если придется ночевать в лесу, надо вооружиться». Древесина бересклета, плотная и тяжелая, с трудом поддавалась ножу, зато дубинка получилась на славу. Юрка почувствовал себя куда увереннее. «А был бы у меня автомат — я бы шел по лесу и напевал песенку... Или насвистывал... Нет автомата? Обойдемся дубинкой... Эх, дубинушка, ухнем». Последние слова, охваченный какой-то нервной радостью, чуть не пропел.
Подкрепиться бы! Постоял-постоял и вошел в лес, где дальние тени становились все гуще, все темнее. Там росли низкорослые деревца с красными и темно-синими ягодами. Пожевал. Вкус отвратительный. Да еще и едкий. Что-то в этих ягодах настораживало. Рассеянный взгляд скользнул под деревьями, пошарил по жухлой прошлогодней листве. В глаза бросился красивый гриб с ярко-красной шляпкой. Сыроежка! Подбежал к ней, срезал. Ни единой червоточины. Если ее окрестили сыроежкой, значит, можно есть сырой, иначе зачем же такое прозвище! Сладковатая... даже приторная. Разжевал кусочек, проглотил с трудом. Схваченное спазмом горло словно сопротивлялось непривычной и вообще сомнительной пище... «А если это и не сыроежка вовсе? Балда, надо было раньше думать, а не после того, как проглотил!.. Авось, обойдется...»
Присмотревшись повнимательнее, он увидел, что грибов здесь много, особенно мясистых с коричневой шляпкой. Отец собирал точь-в-точь такие же. Да их тут видимо-невидимо! Вооружившись дубинкой, мальчишка обошел вокруг полянки. Была надежда — а вдруг к ней ведет какая- нибудь дорожка или хотя бы тропинка! Но кроме следов животных с небольшими копытцами,— это могли быть и косули, и кабаны,— никаких других не было...
Вернулся к корзиночке,— сиротливо лежала она на траве, будто чувствовала свою бесполезность. Ее хозяину было не до грибов. Приближался вечер, небо освободилось от белесой вуали дневного зноя, заголубело чисто и прохладно. Слегка кружилась голова, подташнивало. «Наверно, от голода... Или от жажды». Подумал о жажде — она тут же утроилась. Хотелось пить невыносимо. Подчиняясь манящему желанию полежать, растянулся на траве под липой.
— Тун-тун-тун! Тун-тун-тун!
«Странный, однако, голос у Лесовика,— подумал Юрка, сдерживая приступы тошноты.— Вроде бы птичий и в то же время какой-то искусственный, будто по донышку ведерка били деревянной ложкой».
Тошнота вдруг подступила с такой силой, что о Лесовике он подумал, как о чем-то малозначительном, второстепенном. Слабость валит с ног. И лежать неудобно.
Юрка встал, выбрал на поляне место, где трава росла погуще, нарвал большую охапку и принес под липу. Расстелил ее, чувствуя, как вместе с приливами слабости и тошноты его прошибает холодный липкий пот. Прислонился к дереву. Кажется, немного отошло...
Липа, под которой он стоял, была такой раскидистой, что оттеснила от себя все другие деревья. Они толпились на расстоянии, будто фрейлины позади императрицы. А слабость так и накатывает, так и накатывает. Во рту пересохло. Как мучительна жажда, когда знаешь, что напиться негде, утолить ее нечем! Глоток воды сейчас сделал бы его счастливым.
Солнце опускалось за деревьями. Длинные тени затянули поляну. Вершины крон подернулись мягким розоватым светом, и деревья словно
