искать таблетки и капли в аптечке рядом с хлебницей, снова будет жаловаться на холод. Но сначала отругает Алешу за то, что тот вскарабкался с ногами на табурет. Пускай ругается, ему все равно.
– Кха-кха! Исусехристе, шо ж так холодно-то, прям до косточек пробирает… Ну, архаровец, куды залез-та? Слазий, слазий давай, а то ишо, не ровен час, выпадешь с окошка!
На улице толстый Эдик – толстый-нетолстый Эдик – кидает снежок в сторону бездвижно, как столб, застывшего Вадима. Недолет, хотя Вадик буквально в двух шагах от него. Еще совсем недавно, этой осенью, они втроем бегали на пруд позади школы, совали в мутную, покрытую ряской воду руки, ловили пиявок, а потом отрывали их от своей кожи и били об камни, с восторгом и отвращением любуясь на остающиеся от гадин брызги крови. Одну, особенно упитанную, раздувшуюся пиявку Вадик придумал сунуть Катьке за шиворот, но Алеша и толстый отговорили его от этой идеи. Лучше найти дохлую крысу или кошку и запихнуть в портфель, решили они тогда. А потом пришел Костик, притащил из дома футбольный мяч, и всем стало вообще не до девчонок.
– Ну чаво прилип-то, Лешк? – Мозолистая бабушкина ладонь ложится ему на плечо, тяжелая, с дряблой кожей, с пупырышками бледно-синих вен. От ба неприятно пахнет грязью, потом и какашками. Как и Алеша, она тоже давно не мылась. У нее слабый, усталый голос, глухой и хриплый, как из радио. – Шо там тебе, медом намазано, шо ли?
– Почему им можно гулять, а мне нет? – спрашивает Алеша, изо всех сил сдерживаясь, чтобы не заплакать, так сильно ему хочется выбежать на свежий воздух, к друзьям, во двор. – Почему им теперь можно гулять всегда, по ночам гулять можно, а мне и днем даже нельзя выйти, ба! Почему?! – Он все-таки срывается на визг. Злой на себя и бабушку из-за всей этой несправедливости, сбрасывает ее руку с плеча, прыгает с табурета сам и, утирая горячие слезы, бежит из кухни к дверям. Но замирает у порога, вспомнив, что ключи остались у ба в комнате.
Очередной врун монотонно жует сквозь варежку: «…кризис-носит-глобальный-характер… внеочередная-ассамблея-оон-вынесла… еще-раз- предостерегаем… соблюдайте… будьте… опасно». А в голове у Алеши звучит совсем другой, тоненький девчачий, голосок. Это Наташка, зовет его. Он не знает как, но ей удается, оставаясь на улице, шептать ему на ухо: «Дуй к нам, Алешка! Беги к ней в спальню, вытащи ключи, быстро, быстро, она старая, она не успеет! Забирай скорей ключи и беги сюда!»
Алеша стоит на месте, словно окаменев, а в мыслях мечется, не зная, кого слушать, что делать. То ли назад, на кухню к бабушке возвращаться, то ли правда в комнату рвануть. Наташка зовет, а радио бубнит свое про опасность, про то, что ни в коем случае нельзя покидать дома и квартиры, что помощь скоро прибудет. По радио крутят эти враки всю неделю, только старая глупая ба еще верит им. Но, с другой стороны…
«Выходи, Алешка! Будем играть в снежки, построим большую снежную крепость. Вадик, Антоха и Катька станут ее осаждать, а мы вместе с Эдиком – держать оборону».
…Но Алеша помнит, что видел раньше в окно. Не хочет, но помнит страшные крики, доносившиеся из-за стенки и с улицы в те, первые, дни. И у него до сих пор перед глазами, что Вадим, Антоха, Наташка и Катя, и толстый, тогда еще толстый-толстый, Эдик сделали с Костей. Почему Костик теперь не может ходить, а просто сидит на горке.
«Опасность», – сипит радио. Это единственное слово, раздающееся оттуда, которому Алеша готов верить. Пока еще помнит, из-за чего светлая куртка Наташки порозовела.
«Зато Костик здесь, с нами, играет, – шепчет девочка у него в голове. – И ты тоже мог бы с нами играть. С утра до вечера и даже дольше веселиться тут, а не торчать дома со своей вонючей старухой».
«Давай к нам, Лешик!» – зовут Вадик и Катя.
«Айда гулять, Леха!» – вторят Эдик с Антоном.
«Не боись, амиго, – а это уже сам Костя. Ухмыляется, по-царски восседая на вершине горки, весело болтыхая в воздухе тем немногим, что осталось от его ног. – Помнишь тех жирных пиявок, амиго? Тоже казалось страшно, противно! А крови-то сколько было – помнишь?.. А ведь ни чуточки не больно оказалось, правда ведь? Так, слегка пощипало кожу, да и все. И тут точно так же, точно так же, амиго! Я ж тогда для виду больше орал, когда они меня грызли, Наташка и остальные. Как в тот раз, когда мы девчонок пугали, изображая привидений. Компренде, амиго?.. Выходи! Сыграем с тобой в царя горы. Выходи – и займи мое место».
И Алеша готов их послушать. Они же его друзья! Его ведь и самого тянет туда, к ним, наружу. Тянет со страшной силой. Он еще никогда так долго не пропадал дома. Тем более, что сейчас, без света, без телевизора, без мамы и папы, с одной только ба ужасно скучно…
Бабушка.
– Лешенька, – это ее слабый, жалобный голос с кухни. – Лешенька, внучек, ты хде?
Одна часть Алеши советует ему не обращать на нее внимания, а торопиться во двор, чтобы лепить снеговиков вместе с Наташкой и прочими. Другая же его часть говорит, что бабушке плохо.
Алеша заглядывает в дверной проем, ведущий обратно, на кухню. Она сидит там, на табурете, привалившись спиной к подоконнику. Большая, как бегемот. Три года назад, когда Алеша был еще совсем маленький и не ходил в школу, родители отвели его в зоопарк, чтобы показать зверят. Там была эта огромная, вся какая-то круглая, похожая на большой воздушный шар бегемотиха. Стояла одна-одинешенька в маленькой, тесной для нее клетке, опираясь на короткие толстые ножки, и дышала так тяжело, как будто вслух сокрушалась о своей нелегкой бегемотской доле. Алеше было противно на нее смотреть.
