И жалко. Точно так же ему жалко и противно смотреть на бабушку.
Он никогда ее не любил так сильно, как маму или папу. Она ему никогда даже не нравилась хотя бы так, как Катька или Наташка. На самом деле – и это Алеша сейчас особенно ясно чувствует и понимает – ему всегда было ее просто жаль. И только поэтому он терпел ее слюнявые поцелуи, после которых приходилось оттирать щеки, ее потные объятия, в которых чувствовал себя так, как будто его душили подушками сразу со всех сторон. Мама с папой часто отправляли Алешу на каникулы к ба, но сами у нее гостили редко… Он, ее внук, был всем, что оставалось у бабушки.
А у него теперь нет никого, кроме ба. Внезапно для себя осознав это, Алеша бежит к ней и, распахнув руки, падает, прижимается к бегемотскому животу, ныряет носом в мягкие складки халатов, которых бабушка, спасаясь от холода, нацепила на себя сразу то ли три, то ли четыре штуки.
– Ну шо ты, Лешенька… шо такое, внучек… – Ее сиплый голос дрожит. Дрожат и ладони, когда она гладит его по голове, по плечам – он чувствует это. Алешу и самого мелко трясет, он сам не понимает отчего.
– Ба, – всхлипывает он. – Они зовут меня, ба…
– Хтой-то? Хто тебя зовет?
– Ребята, – хнычет Алеша, не отрывая лица от бегемотского живота. Теперь его собственный голос звучит глухо, как голоса тех врунов с радио. Но он не может, он боится поднять голову и посмотреть ба в глаза. Боится, что, взглянув на него, она поймет, что еще совсем недавно, еще минуту тому назад он почти уже готов был ее предать, бросить здесь одну-одинешеньку. – Они зовут меня гулять, ба… Играть с ними в снежки.
Все ее большое, необъятное тело содрогается. Будто землетрясение прокатилось по горным склонам. Бабушка издает громкий то ли стон, то ли вздох, обхватывает Алешу за плечи, прижимается к его щеке своей, и он чувствует мокрое, которое ручейками течет у нее по морщинам.
– Это кажется, внучек, – говорит она. Алеша слышит, как гулко стучит ее больное старое сердце, как хрипит у нее в легких. – Это тебе просто кажется…
– Да?..
– Да, Лешенька. Не могут они тебя звать, – тихонько плачет бабушка. – Понимаешь, они ведь уж как бы и не они. Не живые… не мертвые.
– Они злые, ба?
– Да и не злые, пожалуй шта… Просто не люди ужо. Ну да ничего, – снова вздыхает она и громко, с хлюпом, тянет носом. – Прорвемси, Лешк… Фашистов в оккупацию претерпели – и этих… переживем. Лешк, ты ж, наверное, кушать хочешь, а, Лешк?..
Он совсем не думает о еде, но кивает просто для того, чтобы порадовать бабушку. Он знает – все бабушки любят кормить своих внуков, и его ба не исключение. Алеша выскальзывает из теплых мягких объятий, делает шаг в сторону, чтобы ба могла подняться. Пока она шаркающей походкой идет к кладовке за консервами, мальчик снова невольно прилипает взглядом к стеклу. Его друзья все еще там. Бродят бесцельно по площадке, оставляя в коричнево-буром снегу широкие борозды.
«Как же так? – снова одолевают Алешу сомнения. – Как же они не живые, если играют в снежки? Или… или они только притворяются живыми?»
Внезапно его накрывает тень. Грохочет, стукая дном по столу, консервная банка. Бабушка придвигается мимо Алеши к окну, трясущимися руками отбрасывает в сторону желтоватый тюль, с шумом и лязгом поднимает щеколду. Трещит ледяная корка, дребезжит стекло – ба распахивает окно, пуская в комнату поток морозного воздуха, сама высовывает непокрытую голову наружу, сипло кричит во двор:
– Пошли прочь! Прочь пошли, нехристи окаянныя! Оставьте нас в покое! Неча вам тут делать, среди живых!
Те, внизу, никак не реагируют на ее ор. Наташка кидает очередной снежок куда-то в кусты. Вадим нагибается к сугробу. Катька идет, как шла, из одного угла площадки к другому. Эдик стоит без движения, Антоха сидит на качелях, а Костя продолжает покачивать культями. Под ним, на скате горки, поблескивает заледеневшая кровь.
– Вот видишь, внучек, – оборачивается ба. – Не слышат они нас. И говорить не могут, и позвать никого никуда не способны. Нелюдь они, больше никто. – Она прикрывает ставни, двигает в его сторону консервную банку. Там, в мутной, похожей на слизь жиже плавают несколько бледных килек. – Кушай, Лешенька, кушай, внучек. А я… – бабушка наклоняется к аптечке, – валидольчику возьму, а то чтой-то сердце сегодня шибко колет…
Она находит початую пачку, выдавливает из нее таблетку и кладет под язык. Алеша, притихший, молча сидит за столом, ковыряя грязной вилкой в банке. Килька нехорошо пахнет, и он не испытывает никакого, даже мало-мальского, желания ее есть. Запах из банки похож на тот, что ворвался на кухню вместе с холодным воздухом, когда бабушка открыла окно. И еще он похож на то, как попахивает от самой бабушки, на тот едва уловимый, терпкий аромат, что поднимается из больших складок у нее между грудью и животом. Алешу отчего-то пугает эта вонь.
– Пойду прилягу, – вздыхает ба. – Холодно-то как, божечки ж ты мой… Кха-кха! – И, держась левой рукой за грудь, а правой опираясь о стену, шаркает к себе в комнату. – Сталина на вас нет, – слышит Алеша, как ругает она вполголоса радио.
Это вызывает у него улыбку. Ему вспомнилась мама, как та ворчала, если бабушка говорила что-нибудь о Сталине. Он не мог понять почему, но маму такие разговоры всегда очень злили. В ее глазах этот непонятный Алеше человек, Сталин, был кем-то ужасным. «Все мечтает о твердой руке, старая кошелка», – сказала однажды мама, а папа расхохотался в ответ: «А может, и не о руке вовсе!»
Алеша надеется, что с ними все в порядке, с его родителями. Там, куда они каждый год летают в отпуск, в месте под названием «Тайланд», должно быть, как он слышал, очень тепло. Там всегда светит солнце. Там вообще никогда не бывает зимы, а значит, там не могло быть и этого неправильного
