прекратились, а болезненное состояние, которое я испытывал в течение последних двух часов, возникало только вследствие затрудненного дыхания.
Без двадцати девять, то есть незадолго до того, как я затянул горловину мешка, ртуть в высотомере опустилась до самого нижнего уровня. Я находился на высоте 132 тысяч футов, то есть двадцати пяти миль, и, следовательно, мог обозревать не менее одной триста двадцатой всей земной поверхности. В девять часов я потерял из виду сушу на востоке, заметив при этом, что мой шар быстро движется курсом на норд-норд-вест.
Расстилавшийся подо мной океан все еще казался вогнутым; впрочем, его все чаще скрывали поля облаков.
В половине десятого я снова выбросил из корзины пригоршню перьев. Они не полетели вниз плавно, как я ожидал, а исчезли, словно пуля, с невероятной быстротой. Буквально через секунду я потерял их из виду. Сначала я не мог объяснить это явление — мне казалось маловероятным, чтобы скорость подъема так стремительно возросла. Но затем я сообразил, что разреженная атмосфера уже не могла поддерживать перья, — они падали, как тяжелое твердое тело; и поразившее меня явление было связано с суммой скоростей падения перьев и подъема шара.
Часам к десяти я позволил себе передохнуть. Все шло своим чередом: скорость подъема, как мне казалось, постоянно возрастала, хотя я затруднялся определить степень этого возрастания. Я больше не испытывал никаких неприятных ощущений, а состояние моего духа было бодрее, чем когда-либо после моего отлета с окраины Роттердама. Я коротал время, наводя порядок в корзине и обновляя воздух в камере. Я решил повторять эту процедуру через каждые сорок минут — хотя настоятельной необходимости в этом не было.
В то же время я невольно уносился мыслями в будущее. Мое воображение блуждало в каких-то сказочных областях Луны, фантазия рисовала мне обманчивые картины невиданных чудес этого призрачного мира. Мне мерещились то дремучие леса, то крутые утесы и шумные водопады, низвергавшиеся в бездонные пропасти. Затем я переносился в степные просторы, залитые полуденным солнцем, где воздух точно остекленел, и повсюду, насколько хватает глаз, расстилаются луга, поросшие маками и полевыми лилиями. То вдруг передо мной возникало озеро — темное, неясное, сливающееся у горизонта с грядами облаков.
Но не только эти мирные картины рисовал я себе в воображении. Мне виделись чудовища, одно ужаснее и причудливее другого, и сама мысль о возможности их существования пугала меня до глубины души. Впрочем, я старался не думать о таких вещах, справедливо полагая, что подлинные опасности моей небывалой экспедиции сейчас гораздо важнее.
В пять часов пополудни, обновляя воздух в камере, я заглянул в корзину с кошками. Мать, по-видимому, чувствовала себя скверно из-за затрудненного дыхания; но котята меня поразили. Я ожидал, что и им придется туго, хоть и в меньшей степени, чем кошке, что подтвердило бы мою теорию. Оказалось, однако, что они совершенно здоровы, дышат легко и свободно и не обнаруживают ни малейших признаков недомоганий. Я могу объяснить это явление, только расширив мою теорию и предположив, что крайне разреженная атмосфера не представляет никаких препятствий для жизни и существо, родившееся в такой среде, будет дышать в ней без всякого труда. Только попав в более плотные слои по соседству с Землей, оно испытает те же мучения, которым я подвергался недавно.
Однако вследствие несчастной случайности я не смог продолжать свои эксперименты. Просунув плошку с водой для взрослой кошки в отверстие клапана, я зацепился рукавом за петлю шнура, на котором висела корзинка, и сдернул ее с пуговицы. Если бы корзинка с животными по какой-то причине мгновенно испарилась, она не могла бы исчезнуть быстрее, чем это произошло в ту минуту. За десятую долю секунды она уже пропала из моего поля зрения. Я со вздохом пожелал кошачьему семейству счастливого пути, но, разумеется, безо всякой надежды на то, что они останутся в живых.
К шести часам восточный край видимой поверхности Земли покрылся густой тенью, которая продолжала быстро надвигаться. А без пяти семь вся Земля подо мной погрузилась в ночную тьму. Но еще долго после этого лучи заходящего солнца освещали мой шар; и это обстоятельство, которое, конечно, я предвидел, доставляло мне особую радость. Значит, утром я увижу восходящее светило гораздо раньше, чем добрые граждане Роттердама, и, по мере набора высоты, буду пользоваться все более и более продолжительным днем. Тогда же я решил вести журнал моего путешествия, делая записи через каждые двадцать четыре часа.
В десять меня стало клонить ко сну, и я решил было улечься, но меня остановило одно обстоятельство, которое я совершенно упустил из виду, хотя обязан был предвидеть заранее. Если я усну, кто будет обновлять воздух в каучуковом мешке? Имеющегося в нем запаса хватает самое большее на час; и если пропустить этот срок, уже через четверть часа начнется отравление организма.
Эта проблема заставила меня тяжело задуматься, но, хотите верьте, хотите нет, преодолев столько опасностей, я готов был впасть в отчаяние и уже начал подумывать о спуске.
Впрочем, то была лишь минутная слабость. Я рассудил следующим образом: человек — верный раб привычек, и многие мелочи повседневной жизни только кажутся ему важными и существенными, а на самом деле они стали такими только в результате привычки. Конечно, я не мог обойтись без сна, но что мне мешает приучить себя просыпаться через каждый час в течение всей ночи? Для полного обновления воздуха достаточно пяти минут. Надо только найти способ будить себя в надлежащее время.
Честно говоря, я долго ломал голову над разрешением этого вопроса. Я слышал, что студенты пользуются таким приемом: взяв в руку свинцовую пулю, держат ее над медным тазиком для бритья; и если случится задремать над книгой, пуля падает, а звон тазика будит несчастного школяра. Подобный способ для меня совершенно не годился, так как я не был намерен бодрствовать все время, а хотел просыпаться через определенные промежутки времени. В конце концов я изобрел приспособление, которое, при всей своей простоте, показалось мне в первую минуту не менее блестящим открытием, чем
