обстоятельствах можно жить радостно и полноценно. Да-да, полноценно. И в то же время это будет предупреждение каждому читателю: живи сегодня, не жди, пока у тебя отнимут здоровье, или близких, или даже саму жизнь. Живи! Наслаждайся каждым днем, не откладывай это на «когда-нибудь потом, когда дела закончатся». Дела не заканчиваются никогда, а вот жизнь за ними теряется. Как в той поговорке: за деревьями леса не видно.
Будет думать, вспоминать, записывать, снова думать. И читать, конечно же, читать!
Андрей подвинул к себе бумагу и решительным движением вытащил из подставки черно-серебряную ручку. Коричневый блокнот положил справа, в нем можно будет записывать всякие заметки – топливо для будущего романа. Размашисто, как афоризм о лимоне в блокноте, он вывел сверху листа название: «Лес за деревьями». И – помельче, ровненько – подзаголовок: «История человека, который слишком много работал».
Он почувствовал легкий свежий аромат, посреди которого плыл другой запах, солидный, насыщенный, вкусный.
– Я принесла тебе чаю. – Голос Веры сообщал об улыбке, но, обернувшись, Андрей увидел, что улыбаются лишь ее глаза. Инстинктивно он почувствовал ее слабую, неуверенно пробивающуюся сквозь тяжкую пелену сомнений надежду.
И улыбнулся:
– Спасибо, чудесно пахнет.
Вера пристроила исходящий чайным духом поднос на край стола, что-то нажала, чем-то щелкнула: слева образовался как бы дополнительный столик, куда споро переместились длинноносый чайник, пузатая чашка, плетеная сухарница и прочее содержимое подноса, уютное, домашнее, надежное. Она быстро оглядела стол – все ли в порядке? На мгновение взгляд задержался на листе бумаги и блокноте:
– Ой, ноутбук-то, должно быть, давно разрядился! Как же я не подумала. Сейчас, погоди, зарядка вот тут…
– Не нужно. – Андрей остановил ее руку и опять улыбнулся. – Пока не нужно. Я пока буду писать от руки. Потому что… – Он на мгновение замялся, боясь, что высказанная вслух мысль покажется смешной, обесценится, потускнеет. Но сомнения длились не больше секунды: сказать Вере было то же самое, что сказать самому себе. – Я, знаешь… – завладев ее ладонью, он приложил ее к своей щеке, – я решил написать роман.
Ее брови слегка дрогнули, словно собираясь хмуриться: как это? что это? не понимаю… но тут же складочка на лбу разгладилась, зрачки расширились изумленно:
– Ты… ты не шутишь?
– Никоим образом. – Андрей поцеловал самую серединку ее ладони.
Вера сжала другую руку в кулачок, точно ребенок, получивший неожиданное сокровище и желающий спрятать и сберечь его.
– А… о чем? Или это тайна? – Теперь она улыбалась открыто: но в глазах, кажется, блестели слезы.
Дай бог каждому такие слезы, подумал Андрей. Такие лица, наверное, бывают у тех, кому в последний момент, уже у ступеней эшафота, отменили смертный приговор. Как же я ее измучил!
Он пожал плечами:
– О жизни. О человеке, который подменил жизнь деловой мельтешней, и о том, как судьба ударила его за это… – Голос Андрея внезапно осекся от краткой, но остро-болезненной вспышки воспоминания. – …отняв…
Глаза Веры наполнились тревогой:
– Может, не нужно? Тебе… тебе будет больно… это все слишком тяжело.
– Ничего, прорвемся. – Андрей сжал ее ладонь. – Это будет роман о жизни, о ее потерях и обретениях. И о любви, конечно. О том, что она всесильна. Она возвращает и надежду, и – веру. Веру! – Он сжал ее ладонь еще крепче. Словно говоря сам себе: это навсегда.
Вера, неловко опершись о спинку инвалидного кресла, прижалась к Андрею, и он сквозь тонкий шелк пижамы почувствовал, как на плечо ему упала горячая капля, потом еще одна и еще.
– Ну-ну-ну, – он погладил ладонь Веры, – вот и дождик, надо же! Так ты мне поможешь?
– Конечно. – Она шмыгнула носом, улыбаясь сквозь слезы. – Ты хочешь, чтобы я тебе… напомнила?..
– И это тоже. И… видишь? – Андрей помахал листом бумаги. – Позапрошлый век, только гусиного пера не хватает. Перепечатывать придется. Будешь как Софья Андреевна.
– Ты… помнишь? – изумилась она примерно так же, как он изумлялся, вспомнив девятый вал и княжну Тараканову.
– Да вот сам удивляюсь. – Он повел плечом, все еще чувствуя следы ее слез. – Когда я начинаю писать от руки, словно дверцы в голове открываются. Представляешь, Айвазовского вспомнил, потом Пушкина. Теперь вот жену Толстого, которая за Львом Николаевичем черновики «Войны и мира» набело переписывала.
– Что ж, – усмехнулась Вера, – буду с нее пример брать.
Он покачал головой:
– Какой уж там пример! На самом-то деле Софья Андреевна тебе в подметки не годится. – Андрей немного помолчал и резко сменил тему: – Я вот думаю, надо бы отметить мое, так сказать, возвращение к жизни. Выбраться куда-нибудь, посидеть, поболтать, как нормальные люди. Я вдруг сейчас вспомнил какое-то кафе с обезьянками… «Желтый чайник»!
