– Ну ты тупо-о-ой, – протянула Настя с задорновской интонацией. – Я зачем рисовала? Чтоб ты радовался. Но, – она подняла указательный палец, – не привязывайся. Ну мало ли! Кофе опрокинешь или в бетономешалку уронишь. И как начнешь горевать! Вся радость насмарку. Не привязывайся.
– Кажется, понял.
– Ну, значит, не тупой. – Настя хмыкнула и подмигнула. – Но к шмоткам ты быстро перестанешь привязываться, сейчас с нашими достатками моментом привыкнешь, что шмотки – полная фигня. Но, – она опять задрала палец, акцентируя сказанное, – к людям тоже не привязывайся. Никогда и ни к кому.
– Как это – ни к кому? Как можно никого не любить?
– Да ой! Люби на здоровье. Но не привязывайся. Как только привяжешься, из тебя сразу начнут кровь пить. Потому что, как только привяжешься, сразу начнешь стараться быть незаменимым. И будешь не тем, кто ты, а тем, кого хотят видеть. А сам сдуешься, как воздушный шарик. Высосут. Из меня пытались лепить «чего изволите», а когда не вышло, гнобить начали. Так что…
– Насть, а откуда ты все это знаешь? Ты ж вроде… А иногда такая взрослая, что оторопь берет.
– Договаривай уж! Я ж вроде главная оторва, да? И откуда это я могу всякие серьезные штуки соображать? Ну оторва, и что? Голова-то у меня есть. – Минуты две Настя молча курила, пуская колечки и сосредоточенно глядя куда-то в потолок. – Знаешь, мне иногда кажется, что мне семьсот лет. А иногда, что двенадцать и завтра каникулы… А ты говоришь – откуда знаю. Есть, Микки, такая страшная штука – похмелье. Когда охота только сдохнуть, ничего больше, но хреново так, что даже в окно шагнуть не можешь, потому что шевельнуться не можешь. Только и остается, что лежать и думы всякие думать. Так что не пей, Микки, козленочком станешь! – Она горько рассмеялась, закашлялась, махнула рукой. – А впрочем… делай что хочешь! Это ж твоя жизнь, не чья-то там. Не давай никому себя за ниточки дергать. Вон маман твоя вовремя от твоего папашки вырвалась, молодец!
– Молодец? Она его предала!.. – Миша осекся, чувствуя, что он сам сегодня сделал что-то похожее. Потому что идти снова в ту вонючую квартиру, выслушивать обвинения… черт! ну вот совершенно душа не лежит.
– Предала? – усмехнулась Настя. – Ну ты, похоже, уже сам понял, да? Чем она его предала? Он что, грудной младенец, который без мамочки пропадет? Лежачий больной, из-под которого надо судно выносить и кормить с ложечки?
– Ну… говорят ведь, когда женятся, «в радости и в горе, в здоровье и в болезни, в богатстве и в бедности», – не слишком уверенно проговорил Миша.
– А тебе не кажется, что горе и бедность – не землетрясение и не холодная зима, которые просто пережить надо вместе. Ни горе, ни болезни, ни бедность сами не пройдут. А твоему папашке как раз очень удобно было. В горе и в бедности. Он же не постарался сделать их радостью и богатством.
– Ну не все же могут стать миллионерами. – Миша попытался оправдать то ли отца, то ли себя, то ли жизнь.
– То есть, если папашка твой не умеет богатеть и учиться не желает, маман твоя должна была смирно сидеть и не рыпаться, не мечтать о приличной жизни? – сердито и очень быстро проговорила Настя. – Он неспособный типа и меняться не хочет, значит, пусть она поменяется, так? Пусть терпит то, что ей противно, да? У нее ж тоже какие-то желания были. Или она должна была следом и себя, и тебя в том же болоте держать?
– Ну… когда ты так говоришь, это как-то нехорошо выглядит… – промямлил Миша. – Но, понимаешь, вот она его бросила, и он совсем пропал. Разве так можно делать?
– Можно, нельзя… – Настя пожала плечами, прищурилась. – Не знаю, Микки. Но ты так говоришь… Неправду ты говоришь, вот. Можно подумать, она ему ручки-ножки поотрывала, глазки повыковыривала. Здоровый же мужик! И? Лежит на диване и беды свои пережевывает, ах, какой я несчастный, ах, какие все сволочи. Тоже мне – пропал. Да он счастлив пропадать, вот в чем хрень-то!
– Счастлив? – Миша изумился, словно Настя сообщила, что его отец получил Нобелевскую премию.
– Ну, может, не счастлив, но доволен – точно, – уверенно уточнила Настя. – Сперва из маман твоей жилы тянул, теперь из тебя. Смешал тебя сегодня с говном – ой, да не возражай, я ж рожу-то твою видела – и доволен. Вон, орет в белый свет как в копеечку. Тот, что ли, дом? Вон, глянь, на девятом окно.
Выше тополиных крон действительно виднелись верхние этажи отцовского дома – далеко, мелко, так что отцовская фигурка в окне казалась персонажем кукольного театра. Фигурка махала руками и что-то орала – из-за расстояния крика было не слышно, только рот распахивался темным провалом, как в черно-белой военной кинохронике, когда солдаты идут в атаку и беззвучное «ура» так же раздирает их рты.
Ненадолго темный квадрат окна опустел. Когда отец вернулся, в руках у него было что-то зеленое, корявое, размером с табуретку. Танк, понял Миша. «Танком» они называли подаренный бабушкой трехколесный детский велосипед – первую Мишину «машину». Велосипед был пластмассовый, мутно-зеленый, «солдатской» расцветки. В первый же день Миша врезался на нем в забор. Отец мазал зеленкой Мишину разбитую коленку, отмывал велосипед и пел про «экипаж машины боевой». С тех пор велосипед иначе как танком не называли.
Отец, пошатываясь, прислонился к подоконнику и резким движением оттолкнул от себя «танк». Миша рефлекторно отшатнулся: казалось, старый детский велосипед летит прямо ему в лицо. Ну, казалось, конечно. «Танк» мгновенно канул вниз и пропал за листвой.
Настя ахнула.
Бросок, видимо, был слишком резким. Фигурка в окне зашаталась, навалилась боком на подоконник, странно вывернутая рука потянулась, попытавшись ухватиться за раму в некрасивых колючих струпьях облезлой белой краски. Конечно, на таком расстоянии не то что трещины, само окно толком было не
