помочь.
Несколько раз я не выдерживал, порывался уйти, но, отойдя на квартал, возвращался. Терпи, говорил я себе.
Лучше бы ушел.
Лучше бы вообще не приходил.
«Сапожник» узнал меня мгновенно, но разговаривать не пожелал. Даже не дослушал! Вздернул слегка бровь и бросил через плечо:
– Мой номер телефона у нее есть. Если ей что-то нужно, она может позвонить сама, вместо того чтобы подсылать парламентеров.
Нырнул в свой «Мерседес» – черный, разумеется! – и укатил.
Этот, тьфу, бизнесмен даже по имени Анжелу ни разу не назвал! «Она», «у нее», «ей» – и вся любовь! Ненавижу!
Конечно, я пошел и напился. А кто бы не напился на моем месте? Анжелке наврал, что встретил старого знакомого, который может помочь с работой, вот, дескать, надо было с ним посидеть по-дружески. Она почувствовала, разумеется, что я вру, она всегда это чувствовала. Но никогда не цеплялась, понимала. Я ж не просто так врал, а чтобы от лишних переживаний свою любимую избавить.
С утра я маялся головной болью, и Анжела не стала меня беспокоить, в детскую поликлинику на осмотр (взвешивания всякие и прочие глупости никому не нужные, но попробуй не приди – медсестра весь телефон оборвет, делать ей больше нечего!) одна отправилась. Ну, то есть с Катюшкой, конечно.
А потом они позвонили и сказали какую-то чушь. Что Анжела вдруг потеряла сознание и умерла прямо там, в поликлинике. Вот как такое может быть? Там же одних врачей сто штук, не считая медсестер! А у них человек прямо перед носом умирает – как это?!
Катьку сразу забрала эта проклятая семейка. А я и не возражал.
Зачем? Мне никто не нужен, раз Анжелы, моей Анжелы, моего нежного ангела больше нет. И меня теперь нет.
Пустота.
Пустота.
Густая, непроглядная, вязкая, как смола. Знакомый багровый свет расчерчивает ее жутковатыми пляшущими бликами.
Тот же камин. Тот же стол с клубящимися в стеклянной черноте звездами. Те же два кресла подле. Но сейчас пусты оба они. И стакан на столе только один.
Движимый злостью, обидой, чувством противоречия – черт знает чем! – я плюхаюсь в то кресло, в котором раньше сидел дьявол. Ну, или кто он там был, неважно.
Вместо мягко обнимающего кожаного уюта меня охватывает антарктический холод. Словно это не кресло, а сугроб. Провожу рукой по сиденью – ладонь на мгновение ощущает кожаную шершавость и тут же мертвеет от пронизывающего ледяного холода.
Согреться! Как угодно – только согреться! Смешно – умирать от холода в метре от пламени камина. Но я не чувствую этого пламени. Видеть – вижу ясно, но – никаких горячих или хотя бы теплых дуновений. Как Буратино перед нарисованным очагом.
Как холодно! Хватаю тяжелый – полный – стакан и выпиваю залпом. Рот, горло, живот – все тело наполняет вязкая тягучая горечь.
Горечь потери.
Я не хочу, не хочу этого вспоминать – и вспоминаю. Тогда я хотел расстрелять только Андрея. Это он, он убил Анжелу. Мою Анжелу. Моего ангела. Просто взял и выбросил, когда она не захотела больше быть его послушной марионеткой. Любой ценой доказать свою правоту хотел. Или свое господство восстановить. А! Какая разница, чего он хотел. Пальцем не шевельнул, чтобы помочь. Знал, как ей будет тяжело, и радовался, сволочь!
Мог ли я его не убить? Тем более в годовщину того дня, когда он выкинул нас из своего дома.
Остальные?
Остальные просто под руку попались. Забавно, как они все, не сговариваясь, в этот дурацкий «Чайник» приперлись. Р-романтики хреновы! Но так еще и лучше. Ни один из них – ни один! – не то что не двинулся, слова не молвил, чтобы нам помочь. Им было наплевать. А может, еще и радовались, что отец Анжелу выгнал – меньше претендентов, больше денег достанется.
Стакан опять оказывается полон, и меня это почему-то совсем не удивляет. Горькое зелье, кажется, уже пропитывает меня насквозь, до последней косточки, до последнего нерва, но я продолжаю глотать и глотать, не отрывая взгляда от багровой, рыжей, золотой огненной пляски в каминном жерле. Языки пламени завораживают, вьются, сплетаются, в их линиях я вижу то фантастических крылатых существ, то загадочные иероглифы, то лица. Лица, дьявол бы их побрал! Такие, какими я видел их год назад. Слегка нахмуренное, словно бы в задумчивости – Веры. Равнодушное, с фальшиво изображаемой – я актер, уж я-то в этом понимаю – заинтересованностью – ее тупого отпрыска, мамочкиными стараниями дорвавшегося до богатства и пожирающего доставшееся с жадным свинским чавканьем. Словно бы удивленное – ах, святая невинность, как бровки-то поднимает! а на самой клейма ставить негде! – дешевой потаскушки Насти. И – ах, чтоб тебя наизнанку вывернули! – презрительная усмешка Андрея Александровича.
Вот уж кто заслужил адское пламя! И он, и все они!
Тошнит глядеть на эти рожи!
Тошнота плещется в желудке, подкатывает к горлу, затопляет мозг. Мерзкие людишки! Копошатся, как пауки в банке, готовы поубивать друг друга, а все потому, что на кону – огромное наследство. Отвратительно. Как я мог быть каждым из них? Еще и спасти их пытался! Да одним
