смотрю. Да, все точно, мне не привиделось — дальше только одна черная вода, а острова как будто никогда и не было. А тогда уже хорошо было видно, луна светила, небо было чистое. Я шапку снял, постоял, постоял. Потом вернулся, сел на коня и поехал обратно.
Ехал всю ночь, и еще утром ехал. Приехал к Яроме. Тот вышел меня встретить, придержал коня, я спешился. Он говорит:
— А ты, пан, быстро обернулся. Ну и как ваше панское дело? Славно сладилось?
— Да, славно, — отвечаю я ему, — уже куда еще славнее! Долго еще будут вспоминать. А вот теперь я,
как ты мне обещал, приехал на Цмокову берлогу посмотреть да самого его жердью потыкать. Веди меня на старые вырубки!
И он меня повел. Но, конечно, он меня сперва накормил, а потом я еще немного обогрелся, а потом мы уже сели на коней и поехали.
Ехали долго. Доехали до вырубок и там свернули налево, поехали к верхней дрыгве. Туда, где старая ольха, под которой, как все говорили, пан Михал лежит. Или под которой, как болтал Ярома, Цмок устроил себе логово. Едем, значит. Место там просторное, лысое, ничего там не растет, там далеко вокруг видно. И земля там крепко морозом схвачена, кони идут хорошо. Вдруг Ярома:
— Ой, пан! — говорит. — Смотри, ольха совсем криво стоит.
И точно. Та самая старая ольха, вижу, так сильно наклонилась, что как будто кто-то ее с корнем рвал, рвал, но так до конца и не вырвал. А так все как обычно там, Ярома так сказал. Да я и сам вижу, что тихо, пусто там. Вот только наши кони стали взбрыкивать, похрапывать, головами крутить. Но мы их крепко держим, едем дальше. Вот подъезжаем…
Нет, еще и не подъехали. Это мы еще за сотню шагов усмотрели: возле той самой покосившейся старой ольхи — огромная-преогромная яма! Саженей в двадцать шириной. То есть вокруг снег, снег, белым-бело, а там черная-черная яма! И тишина. И никаких следов вокруг. Ярома говорит:
— Я дальше не поеду!
А я:
— Нет, хлоп, поедешь! Ну!
Поехали мы дальше. Но шагов за двадцать до той ямы наши кони встали намертво. Ладно! Мы спешились. Я говорю:
— Ярома, готовь жердь!
А сам дальше пошел. Подхожу, смотрю в ту яму. Да, вижу, глубокая яма. Саженей в десять будет. И пустая. Только на самом дне как будто какое-то гнездо: коряги, ветки сложены и всякое такое прочее. Гнездо этак на двух — на трех быков, не меньше. А где сами быки? Где Цмок? Слышу, подходит Ярома. Вижу, он без жерди. Встал со мной рядом, смотрит вниз. Долго смотрит, потом говорит:
— А вон там, видишь, под корчами лаз? Это он туда ушел.
— Как ушел? — говорю.
— Ну, уполз, — Ярома говорит. — Он же, твоя милость, может ползать под землей, как крот. Сегодня здесь зароется, а завтра где-нибудь под самым Глебском вылезет.
— Э! — говорю. — Куда ты маханул! Глебск, это же вон где!
А Ярома:
— Ну и что? Это же его земля. Он в ней как хозяин. Земля это понимает и сама перед ним расступается.
Постояли мы, помолчали, потом я говорю:
— А чего это он вдруг посреди зимы взял да и проснулся?
— Да кто его поймет! — Ярома говорит. — Может, ему чего приснилось. А может, кто и разбудил. Ох, чую, будет этой зимой горя!
— Ат! — говорю.
Он замолчал. Потом мы еще немного постояли, уже молча, потом пошли к коням и так же молча поехали обратно. У Яромы я не задерживался. В тот же день дальше поехал, домой. И только уже там, дома, и то только одной Анельке, все как было рассказал. Ничему она не удивилась, только говорит:
— Так вот откуда эти деньги!
— Какие? — спрашиваю.
— А вот эти!
И достает три монеты: медный пятигрош, битый серебром и золотой чистый талер.
— Я их, — говорит, — вчера прямо здесь на столе нашла. Это старуха тебе твои деньги вернула.
— Зачем?
— Потом узнаем, — говорит Анелька.
И как она сказала, так оно потом и было.
Глава четвертая. БАСНОСЛОВНЫЕ ВРЕМЕНА
