Он сказал, что понял. Я поднял руки, он обвязал меня так, как я ему велел, я проверил узел на крепость, потом прижал обнаженную саблю к груди и полез в эту гадкую, черную, вонючую нору.
Вонючую, вот это точно! Ярома понемногу стравливал веревку, и я опускался все ниже и ниже. Темно там было так, что даже не нужно глаза выкалывать, и так ведь ничего не было видно. Только было слышно, как где-то далеко внизу кто-то сипло, натужно дышал, и, наверное, от этого дыхания в норе и стояла такая невыносимая вонь, что у меня просто голова шла кругом.
А Ярома все стравливал и стравливал веревку, а я никак не мог изловчиться и трижды дернуть за нее, и потому я опускался все ниже и ниже, бился боками о стены норы, старался не выронить саблю, слушал поганое дыхание, нюхал невыносимый смрад и думал, что это будет продолжаться очень долго, потому что, говорят, если кого-нибудь отправляют в пекло, так он тогда летит, точнее, проваливается туда целых три дня и три ночи подряд, а я же не лечу, не проваливаюсь, а это Ярома веревку стравливает, не может того быть, чтоб у него была такая длинная веревка, чтоб ее до самого пекла хватило, хотя, с другой стороны, он же, этот Ярома, ведьмак, у меня на него уже три доноса лежит, и в каждом говорится, что он лютый ведьмак, он с Цмоком снюхался, но как это можно было снюхаться, когда это такая невыносимая вонища?! А еще…
А еще я больше ничего уже не помню. Задохнулся я там, отравился. И помер бы я там, сдох, как запечный таракан, когда бы не Ярома. Когда я очнулся, то увидел, что лежу я на снегу, на спине, рядом со своим конем, в правой руке сжимаю свою саблю, а надо мной сидит Ярома и хлещет меня по щекам. Я разозлился, говорю:
— Ты чего это себе, хлоп, позволяешь?!
А он говорит:
— Жив, ваша милость! Это хорошо!
А я молчу. Ох, голова у меня тогда болела! Как будто кто на ней пудовым молотом железные орехи колол! Полежал я еще, полежал, потом говорю:
— Как ты меня достал?
— На веревке, — отвечает, — как еще. Веревка, смотрю, кончилась, а вы, ваша милость, там молчите. Я подождал, подождал, а после думаю: наверное, сожрал безмозглый Цмок нашего пана судью, надо хоть его косточки обратно достать, пане судьихе вернуть, чтоб похоронила она их по-людски. Начал доставать, достаю — а вы целы-невредимы. Вот радость-то!
Чего тут было возразить? Конечно, это радость. Я еще немного полежал, потом Ярома помог мне подняться, вложил я саблю в ножны, потом, опять же с Яроминой помощью, взобрался я в седло, и мы поехали обратно. Когда мы уже подъезжали к самой его хате, он спросил:
— А кого вы там, пан судья, видели?
Я подумал, усмехнулся и сказал:
— Кого, кого! Цмока, конечно!
— И что он вам сказал?
— Что надо, то и сказал. Теперь это тайна следствия. После приходи на суд, тогда узнаешь. Если сам под судом не окажешься! А пока что опять накорми меня как следует и дай два-три часика соснуть.
Он так и сделал.
И вот я хорошенько поел, потом как следует выспался. Просыпаюсь, а уже темнеет. Мои гайдуки и те двое, Сенька с Гришкой, сидят на лавке возле печи, греются. Я им говорю:
— Вы что, собаки, прохлаждаетесь? А кто на карауле, а? А ну бегом на двор! И позовите ко мне Ярому.
Я, сами понимаете, лежал не у Яромы в хате, а во флигеле. У Яромы печь топят по-черному, а я боюсь угореть.
Вот они все семеро ушли, пришел Ярома. Уже стало совсем темно, он зажег плошку на столе, кувшин вина поставил, потом дал хлеба, сала, лука. И сам стоит передо мной, как лист перед травой. Я сел, шубу на плечи накинул. Стал перекусывать да запивать. И молчу.
А он стоит! Долго я молча перекусывал, долго он передо мной стоял, томился. Подследственный, он же как баба! С ним никогда спешить нельзя. И, опять же, для следствия самое лучшее время — это темная ночь. Мне что! Я выспавшись. А он небось нет. Ну да и ладно. Я все перекусил и всем запил, достал белый кружевной платочек, губы, руки утер, говорю:
— Нет, мало. Принеси-ка мне еще. Такого же.
Он пошел, принес, расставил, сала потоньше нарезал. Я опять взялся перекусывать. Но это уже больше для виду. Потом вдруг говорю:
— А пан Ковдрыш с ними был?
— Был, — отвечает Ярома.
— А вот теперь, — говорю, — его больше нет.
— Как так?
— Очень просто, — отвечаю.
И дальше кратенько, в общих чертах, довожу до его сведения, что там на Сымонье было. Потом вдруг спрашиваю:
