— А ты, я помню, тогда рядом с паном Ковдрышем стоял?
— Это когда была та самая охота?
— Да. Когда Цмок вот так вот вдруг как выскочит прямо из дрыгвы и сперва пана Миколу Бугайчика сожрал, потом его коня, а потом всех его собак. Я, — говорю, — еще тогда хотел розыск по этому делу произвести, но покойный князь Сымон мне этого не дозволил. Так вот я потому только сейчас тебя спрашиваю: ты близко тогда был?
Ярома говорит:
— Я рядом с паном Ковдрышем стоял. И этот Цмок, он как Бугайчика сожрал, так сразу кинулся на Ковдрыша.
— Значит, ты близко был?
— Близко, пан, близко! Цмок тогда был от меня, как вы сейчас. Так бы рогатиной и ткнул, и дотянулся бы!
— Ат! — говорю. — Так чего же не ткнул?
— А не знаю. Вдруг закружилась голова, я и упал. И после ничего не помню. Ну точно как и вы сегодня, пан судья.
— Так, ладно! — говорю. — А сколько было у него, у того Цмока, голов? Говорили, что три. Это верно?
Ярома помолчал и говорит:
— Не знаю. Может, и три. А может, это со страху привиделось. Да и разве это, пан судья, так важно?
— Очень важно, — говорю. — Ну, пока ладно про это. Теперь вот что: значит, как Цимох того, без головы остался, старый покойный князь тебя сюда назначил. А Цмок чего?
— А ничего. Цмок молчал. Я же, как только сюда приехал, первым делом трех хромых коней ему на вырубки отвел.
— А почему именно трех?
— Ну а вдруг у него три головы.
— А сколько их на самом деле оказалось?
— Так откуда мне знать!
— Как откуда! — кричу я и встаю. — Так как же ты их, хлоп, за все это время не сосчитал, если похваляешься, что знаешь, где его берлога, если ты поважаных панов приглашаешь ему жердью в ребра тыкать, а голов до сих пор не сосчитал?!
— Не сосчитал, винюсь.
А я:
— Поздно виниться, хлоп! Да знаешь ли ты, что у меня на тебя уже три доноса под сукном лежит?! А у тебя не три головы, а всего лишь одна! Так мне ее теперь трижды рубить, что ли?!
Вот что я тогда прокричал. Вот как я был тогда зол! А он вдруг усмехнулся, говорит:
— И у тебя, пан судья, тоже всего одна голова. И, все говорят, она у тебя умная-преумная. Так как же ты не можешь тогда понять, что был бы я ведьмак, так отпустил бы сегодня веревку — и полетел бы ты прямиком к Цмоку в пасть! А может, и в три пасти сразу.
Вот что он мне тогда сказал, собака. Грозил! Я усмехнулся, сел и говорю:
— Если бы он хотел меня сожрать, так бы и так сожрал, без твоей помощи. А мог бы и сюда придти, и здесь бы нас сожрать. Вместе с флигелем и твоей хатой, с баней, пуней, клуней — со всем. Как в Сымонье. А вот не жрет! Значит, так надо. И Цимоха не сожрал, тоже так было надо. И Цимошиху живой отпустил. Она к нам в Зыбчицы пришла, я ее тайком от старого злодея допрашивал. Она сказала, что сама никогда Цмока не видела, а сам Цимох ей никогда ничего об этом не рассказывал. А ты, Ярома, его видел. Ну так возьми и расскажи.
Ярома помолчал, весь аж вспотел, а после говорит:
— Боюсь я, пан судья.
— Чего?
— Да боюсь его имя трепать. Мало ли что потом случится.
— А жердью тыкать не боялся?
— Так то когда он спал. И это только один раз. И то, это ж, знаете, пан судья, не вам объяснять, это ж такая охота! Я его все лето и всю осень выслеживал, а после ждал, когда он покрепче заснет, потом еще ждал-ждал, после пришел, жердь выстругал… Ох и страшно мне было тогда! Ох, думаю, если я его вот сейчас ткну, а он возьми да и подохни, и тогда вся наша земля, весь наш Край — ш-шах! — и провалится! И опять ничего здесь не будет, одно только море.
Тут мне стало смешно, я ему говорю:
— Так зачем же ты тогда, баранья голова, пана Юзафа к нему водил? А если бы пан Юзаф на него накинулся да порубил бы на мясо?
Ярома ничего на это не сказал, только рукой махнул. Потом помолчал, помолчал и говорит:
— А вы, пан судья, когда к нему в нору полезли, убить его хотели, да?
Ну что тут скажешь, а?! И я сказал так:
