— Нет, — говорю, — не убивать я его лез. А допросить. Потому что первым делом я должен знать, кто передо мной — человек, который может прикинуться зверем, или зверь, который иногда человеком прикидывается. Если это человек, тогда что получается? А то, что всякая охота на него — это покушение на убийство. И тогда дальше: пан Микола Бугайчик на убийство покусился, а Цмок, обороняясь, сам его убил. Значит, в этом деле Цмок не виноват, а виноват сам Бугайчик. Значит, это дело закрываем, здесь виноватых нет. Берем дальше: пан Михал. Ну, тут пан Михал первым в него стрельнул, тут совсем все сразу ясно. А потом и вообще, Цмок его не жрал, не убивал, а это просто пан Михал по своей неосторожности утопился в дрыгве. Значит, и здесь за Цмоком тоже нет состава преступления. Понятно?
Ярома кивает — понятно. Потом:
— А грабари? А старый князь?
— А Цмок там был?
Хлоп и молчит. Вот то-то же!
Да он только опять:
— А сколько у него голов, это зачем?
Ну, думаю, я тебе и так уже слишком много чего рассказал! И потому я ему так тогда ответил:
— А головы, это вот для чего: если голова одна, то и личность одна, а если три головы, значит, три личности, значит, это уже сговор, разбойничья шайка, тут будет уже совсем другое, более суровое наказание. Ну так какой он из себя? Не томи ты меня, не зли! Отвечай!
А он молчит. Долго молчал. А потом говорит:
— А я знаю, почему ты не хотел его убивать. Потому что не хуже моего знаешь: это он, Цмок, нашу землю и держит!
Я разозлился, говорю:
— Нашу землю держит закон!
Он:
— А Цмок — это и есть закон.
Я:
— Может быть. Такое не исключено. Но ты мне все-таки скажи, какой он из себя, этот Цмок? Как ты его выследил? Почему он тебя не сожрал? Почему вчера яма была, а сегодня ямы нет? Почему ты, ведьмак, меня в норе не бросил? Ты с ним в сговоре или нет? Он человек или он зверь? Он один или их много? Ты мне хоть что-нибудь скажи!
Вот до чего я тогда разошелся. А он вилял, вилял, вилял, вилял — и так ничего мне толком не сказал. Ну, разве что сказал, что люди будут пострашнее Цмока. Так это и без него мне было известно, я ж не слепой. Вот я и вижу — ночь прошла, а я так ничего и не узнал. Вышел я на мороз, плюнул, сел на коня, велел гайдукам, чтоб они за Яромой зорко присматривали, ну и за пущей тоже, мало ли чего, а сам я, говорю, поеду дальше.
— Куда?
— Не ваше дело!
И уехал.
В Купинки, до пана Юзафа, я рано приехал. Пан Юзаф еще спал, встретила меня Анелька на крыльце, спросила, подобру ли ехал. Да как сказать, отвечаю, можно и так, что подобру, вот только один раз волки меня сильно досаждали.
— И что?
— Да отстегался, — говорю. — Четверых до смерти засек, остальные отстали.
— Кнут у вас, пан судья, знаменитый, — она говорит.
— Да, — соглашаюсь, — добрый кнут. Кого надо, так того и под землей достанет.
— Это про кого же вы так грозно?
— Да все про злодеев, про них, моя прекрасная Анелька. А ты все хорошеешь!
— А! — говорит. И отмахнулась.
Ну, это понятно. Зачем бабе хорошеть? Бабе надо деток, и побольше. Ну да ладно. Тут прибежал ихний гайдук, он же хлоп, стремя мне попридержал, я слез с коня, пошли мы к ним в палац. Там я глянул на ковер и говорю:
— Покойного Мартына сабля.
— Так, — кивает Анелька, — его.
— И висит она недавно, — говорю. — Да это и понятно. Упокой, Господи, раба твоего Мартына и всю кротость его.
Сел я на лавку, расстегнулся. Анелька кинулась собирать на стол. Еще не собрала, вышел пан Юзаф.
— С добром ли ехалось?
— С добром. Но не с добром приехалось.
— Это понятно, — говорит пан Юзаф. — Судья добрым гостем не бывает.
