А я: а у вас на то бумага есть, что его уже нет? А у вас есть на то свидетели? Вот то-то же! Вот потому я покойным князьям во вступлении в наследство и отказывал, я ждал, когда про пана Юрия хоть что-нибудь да прояснится. Но они, покойные паны, меня не послушались, а пошли грабить, своевольничать, они на чужое позарились, и вот что теперь получилось, Панове! Нет теперь того Сымонья, как будто никогда его и не было. А вот как теперь вернется, с Божьей ласки, пан Юрий, теперь уже князь Зыбчицкий, что мы тогда будем делать? Кто будет с ним за весь этот разор расплачиваться, Мартынычи или Федорычи?!
Тут они снова в ор: да что это ты такое, господарь, говоришь, мы здесь разве при чем, здесь только один Цмок при чем! Он, Цмок, Сымонье погубил, он и князей и все панство пожрал!
А я: а может, и не Цмок! Кто его там видел?!
Они: Цмок, а кому еще!
А я: а может, это они сами! Сымонье — остров рукодельный, насыпной и, значит, ненадежный. Там если бочку пороха рвануть, так, может, все и развалится. И развалилось! А Цмока уже после приплели.
Они: а гайдуки!
Я: а что гайдуки!
Они: а гайдуки свидетели! Гришка Малый и Сенька Цвик, они оба на свои глаза все это видели, они готовы на Статуте присягнуть!
А я: от гайдуков присяг не принимаем. Да и мало ли что им могло спьяну привидеться! Да еще в такую ночь — в непроглядную! Так что, сами понимаете, панове, ваше дело очень скользкое и ненадежное, тут еще много чего нужно разъяснить да обдумать. Мало того, я пока даже вообще ничего не готов вам ответить. Так что сделаем так: вот сейчас мои писарчуки протокол набело перепишут, пан Мацей его просмотрит и где надо выправит, а уже после я его перечитаю, все ваши речи, мысли, думы еще раз обдумаю и, глядишь, какой- нибудь ответ да и придумаю. Так что вы, поважаные паны, идите пока во дворе отдохните да поостыньте, а вечером мы опять здесь сойдемся, и я вам объявлю свое решение. А пока что бывайте здоровы, Панове, до вечера.
Встали они, потолкались, пошумели и ушли. И это очень хорошо, потому что сразу нельзя никому ничего отвечать, сразу всякий ждет всего. А во второй раз, поостыв да потомившись, всякий становится сговорчивей. Так было и тогда — мы вечером опять сошлись, и я им объявляю: ввиду того, что это дело очень важное, постановляю вынести вопрос о Цмоке на Высокий Сойм и выделить на это целый день! Панам это понравилось, они ушли довольные. И я был доволен, не скрою. Потому что знал: я их теперь до самого Сойма крепко занял, теперь не будут они мне голову морочить, есть у меня теперь немного передышки.
И точно, стало им не до меня. Зачухались они, забегали то в канцелярию, то к маршалку, то ко всяким борзописцам, мастерам по составлению речей, то просто к тем панам, которые уже начали съезжаться на Сойм, и стали их кормить, поить, подарками задаривать да уговаривать, чтобы они, эти вновь прибывшие паны, их на Сойме поддержали. Хорошее дело. Но не все так просто в этой жизни получается. Потому что, во-первых, они, эти сторонние паны, не такие уже дурни, чтобы сразу соглашаться, им интересно свои голоса подороже продать, вот они с согласием и не спешили. А во-вторых, они же сюда не сами по себе, а со своих малых поветовых соймов прибыли, им там ведь тоже какие-то наказы дали, им теперь надо эти наказы отстаивать, их же потом, по возвращении в поветы, за них строго спросят. Ну а в-третьих, это уж как всегда: одно и то же дело кому-то бывает на горе, а кому-то и в радость. Так было и тут: немало приезжало и таких, которые были очень рады тому, что в Сымонье случилось. А что!
У каждого свой интерес, каждый перво-наперво сам под себя загребает. И это нормально.
А я загребай под державу! Вот какова она, великокняжеская доля. Как будто я на этом свете как волк-одинец, как будто нет у меня никого, о ком бы было мне побеспокоиться.
Так будто бы и вправду нет! Великий крайский марашлок пришел, принес мне роспись депутатов, я посмотрел — и точно, нет там моего Петра, не выбрали они его в его повете. Да, знаю, он того и не хотел, и не просил. Он, может, вообще на поветовый сойм не ездил. А сюда, в Глебск, и подавно не собирается. Наплевал на родного отца! Неинтересен ему я. Ну так хотя бы съездил мать свою проведать или ну хотя бы на сестрицу посмотреть. Да ей уже семнадцать лет, вон, погляди, какая она красавица — яблочко! Ее уже замуж пора выдавать, Петр, задумайся!..
Но только я один о ней и думаю. И вот что первым делом думаю: а кто ее, такую бесприданницу, возьмет?! Петр, он, я знаю, жаден, много за ней не даст: ну деревню, ну две. А я и этого не наскребу. Ох-хо, грехи мои! Нет у меня почти что ничего, за почти что двадцать лет господаревой службы так толком ничего и не собрал. А как тут соберешь, когда за каждым твоим шагом по сорок — по полсотни глаз всегда зорко смотрит?! Ну, если и собрал, так это только самую малость. Вот и получается, что не нужна здесь никому великокняжеская дочь, вот каковы у нас теперь порядки, вот какие гадкие законы.
А прежде они были ого-го! Вот тогда и было справедливо — за труды нам всегда воздавалось. По тогдашним, по древним разумным законам, я хоть бы сейчас лег да и помер! Потому что я тогда бы знал: моя дочь не пропадет, она теперь богатая невеста, вся наша держава, весь наш Край — это ее приданое, и налетела уже туча женихов, и наших, и чужинцев, и царцев, и крунцев, сиди выбирай! И она выбрала бы, о, у ней вкус есть, и сама она как наливное яблочко. А Петр еж ежом, и ему ничего от меня, а ей все, и быть ей Великой княгиней, вот так! И это очень просто сделать: сперва две трети депутатов подкупить, после внести на обсуждение поправку, проголосовать, а после…
Га! Вот до чего я тогда размечтался! Ну да у кого девки на выданье, тот легко меня поймет…
