корабли сразу развело. Я еще успел услышать, как мои закричали: «Пан голова! Пан голова!»…
А потом я долго ничего не слышал и не видел.
Когда же я наконец очнулся и открыл глаза, то увидел, что лежу на златоградской палубе, прямо между двумя рядами гребцов. Они держали руки на веслах, но не гребли. Наверху хлопал парус. Небо было чистое, безоблачное. Грудь у меня горела от боли. Я потрогал ее и понял, что меня уже перевязали. Гребцы увидели, что я очнулся, и подняли крик. Ко мне подошли двое. Одного, в красной чалме и в белом бурнусе, я сразу узнал — это он ими в бою командовал, значит, это их капудан. А второй, голый по пояс и в черной засаленной феске, это, наверное, толмач, подумал тогда я.
Я не ошибся. Эти двое склонились надо мной, и тот, который был в феске, спросил по-нашему:
— Ты, пан, откуда? Из Селитьбы?
Я не стал ему отвечать. Я что, разве дурень? О том, что я корабельный голова, они еще во время боя догадались. А теперь еще добавить, что я из Селитьбы? Селитьбенских старшин, в отличие от вольных, валацужных, златоградцы сразу убивают. Вот я и молчал, прикидывался, что мне очень больно, я ничего не понимаю.
Толмач еще немного подождал, потом сказал:
— А! Ты, значит, глухой! Тогда зачем тебе уши? Мы их сейчас отрежем!
С этими словами он одной рукой вытащил из-за пояса кинжал, а второй схватил меня за ухо. Я сделал вид, что только теперь пришел в себя, и гневно закричал:
— Собака! Оставь меня в покое! Ты что, не видишь, с кем имеешь дело?!
Толмач засомневался. Он уже не спешил резать мне ухо. А я все так же гневно продолжал:
— Если ты испортишь товар, твой хозяин сдерет с тебя шкуру. Отпусти мое ухо, собака!
При этом я еще, насколько было тогда сил, замахнулся на него рукой. То есть я вел себя с ним так, как и положено наследному княжичу вести себя с грязным хлопом. Толмач сразу почувствовал во мне благородную кровь. Он поспешно отпустил мое ухо, повернулся к капудану и что-то спросил у него. Капудан кратко ответил и облизнулся. Толмач опять повернулся ко мне и, хитро улыбаясь, сказал:
— Мы знаем, что ты не простой морской пан, ты корабельный голова. И твой корабль пришел из Селитьбы. Так это?
— Нет, — сказал я.
— Жаль, жаль, — насмешливо сказал толмач.
— Да уж ничего не поделаешь! — в тон ему ответил я.
— Если бы ты был из Селитьбы, — продолжал толмач, — мы бы обменяли твою голову на голову одного из наших капуданов. А так какая может быть от тебя польза? Кожа у тебя, — тут он нагло дотронулся до моей шеи, — кожа у тебя тонкая, слабая, на барабан такая не годится. А судя по твоей одежде и по твоему кораблю, ты из бедной семьи. Твой бедный, но тщеславный отец на последние деньги снарядил тебе корабль, нанял на него кого попало, лишь бы подешевле, и отправил тебя к нам. Как он теперь сможет тебя выкупить, если у него нет ничего, кроме долговых расписок?
Это он меня пугал и оскорблял одновременно. Он, наверное, думал, что я сейчас завизжу от гнева или от ужаса и стану называть за себя как можно более щедрую сумму выкупа. Но вместо этого я презрительно усмехнулся и сказал:
— Деньги моего отца считает только мой отец. Ни одна шелудивая собака, даже сам наш Бориска, не посмеет соваться в его не только денежные, но и во всякие другие дела. Так что вам выпала великая честь взять меня в плен.
— О! — громко воскликнул толмач. — Судя по твоим последним словам, я понял, что ты крайский уроженец.
После чего он снова обратился к капудану, они обменялись несколькими энергичными репликами, потом толмач снова обратился ко мне, при этом речь его была достаточно учтива. Он сказал:
— А не мог ли бы ты, юный пан, сказать нам, как зовут твоего отца и какую должность он занимает в вашей стране?
На это я ему ответил, что никаких должностей мой отец не занимает, так как это ниже его достоинства. Мой отец просто князь, у него есть свои земли, реки и леса, города и деревни. А зовут моего отца пан князь Сымон Зыбчицкий. Сказав это, я тут же потребовал, чтобы меня перенесли на корму и там положили на мягком ковре. А еще я потребовал подать мне жареной баранины, вина и фруктов.
Однако ни одно из моих требований выполнено не было. Посовещавшись с капуданом, толмач сказал мне, что на их веку они видели и не таких бесстыжих самозванцев, которые всякий раз бывали очень быстро обличены и примерно наказаны. Так будет, сказал он, и на этот раз. Дело в том, что их хозяин, местный назир, иначе староста, сам некогда был в Крае. Так что если я сказал правду, назир сразу это поймет. А если же я лгал, то хоть у меня тонкая, слабая кожа, однако ее все- таки можно будет попробовать натянуть на маленький, изящный барабанчик, в который будет бить младшая жена назира, призывая его к исполнению его супружеских обязанностей. Сказав это, толмач ехидно рассмеялся. Я в ответ ударил его кулаком по его грязной наглой роже.
Меня же в ответ бить не стали. Ну еще бы! Ведь я теперь был в цене. Поэтому меня просто связали, еще раз осмотрели мои раны и даже смазали их какой-то мазью. После чего меня оставили лежать на палубе, прямо в ногах у надсмотрщика, старшего над гребцами. Корабль развернулся и направился, как объяснил мне толмач, к берегу, к крепости Ырзюм-Кале. Там, по его словам, и проживает их назир, грозный Скиндер-паша, некогда пять лет
