— Пей! Пей!
И еще лезет чокаться. Делать нечего, мы чокнулись и выпили. Он говорит:
— Ты чего такой грустный? Случилось чего?
Я молчу, смотрю по сторонам. А никому до нас нет дела! Поважаное панство пирует, дожидается победной битвы. Пан Цмок опять ко мне:
— Слыхал я, Парамон тебя прижал. Много выкупа просит?
Я посмотрел на него, говорю:
— Нет, не много. Три тысячи ихних дукатов. На наши деньги это будет шесть тысяч семьсот чистых талеров.
— Ого! — он говорит.
А я:
— Что «ого»? Да у меня их прямо здесь, под ногами, только в подвал сойти…
Но тотчас прикусил язык, молчу. Цмок хмыкнул, говорит:
— Га! А то будто я не знаю! Знаю я, знаю, сколько и где отец тебе оставил. А этот дурень князь Федор не знает. И не найдет он их. Там они, в кубышке, и слежатся. Никому от них пользы не будет. Я так сказал или не так?!
Я молчу. Долго молчу! А потом говорю:
— Сейчас пойду, спущусь в подвал и сам возьму сколько надо, отдам Парамону. Пусть он ими подавится и сдохнет!
А Цмок:
— Э, нет, так нельзя! Выкуп, это что? Это когда один за другого платит. А самому за себя платить нельзя, это плохая примета.
Сказал — и смотрит на меня, очень пристально. Так, что даже закружилась моя голова! Будто я совсем пьян, будто ничего уже не понимаю. Вот, кажется, еще совсем немного — и я упаду. Но это что! А тут еще вот что — он тихо говорит:
— Им никому об этом говорить нельзя. Деньги они, конечно, возьмут, а вот чтоб после за тебя ими платить — ох, сомневаюсь я! Так или нет?
Я еще раз на него посмотрел, посмотрел… И кивнул головой — мол, так оно и будет, не заплатят. Он тогда:
— А хочешь, я возьму и передам ему? И вообще, все сделаю, как ты того желал?
И снова смотрит на меня, и даже еще пристальней. Понимаю я, куда он клонит, а вот возразить не могу! Он тогда:
— Так я возьму?
— Бери, — я говорю, а сам весь аж горю.
— Вот это добро! — радуется он. — Так я пойду, возьму и рассчитаюсь. А ты пока посиди здесь, подожди.
Я киваю — мол, иди. Он встал из-за стола… Потом вдруг ко мне наклонился и шепчет:
— Значит, ты согласен принять от меня помощь?
— Да, — я тоже шепчу. — Я согласен.
— Ну, тогда потом, — он снова шепчет, — я в свое время тоже попрошу тебя кое о чем. Не откажешь?
— Нет.
— Вот и добро.
Тут он мне кивнул и ушел. Сразу ушел — как будто прямо в стену скрылся.
А за столом опять всем налили. Пан князь Федор кубок поднимает, смотрит на нас, смотрит…
И как будто только сейчас он меня замечает. Удивляется, кричит:
— О, кого я вижу! Пан Гюрги! Пан Гюрги! Вставай!
И так громко он кричит, что я сразу вскакиваю…
И просыпаюсь! Вижу, уже давно утро, я в клетке. У решетки стоят мои касыбы, Селим и Гасан, и еще их кузнец, звали его Махмуд, и все они кричат:
— Пан Гюрги! Пан Гюрги! Проснись! Беда, беда, пан Гюрги!
А дело, оказалось, тогда было вот в чем. Ночью умер Парамон. Утром его нашли в его опочивальне, он, уже окоченев, сидел на ковре, а перед ним стояло блюдо с нашими крайскими талерами. Касыбы утверждали, что вид у Парамона (по их словам, Скиндера) был такой, как будто он собрался те талеры съесть, а может быть, уже и начал есть, да подавился. Я вспомнил о своей ночной угрозе и поморщился. А касыбы, перебивая один другого, тем временем продолжали, что тех талеров почти семь тысяч. Ночью их принес какой-то очень важный господин, его впустили, Парамон (Скиндер) с ним долго, закрывшись у себя, беседовал, после провожал до самой нижней ступени парадного крыльца, после чего опять закрылся у себя и, видимо, вскоре и умер. Но это не все: рядом с блюдом обнаружили письмо, оно от моего отца, а в письме говорится, что эти деньги — выкуп за меня. Так что, хоть у них у всех сегодня большое горе, я, пан Гюрги, могу радоваться за себя, поскольку прибывший к ним местный кадий (судья) уже ознакомился с этим письмом, пересчитал деньги и сказал, что мое дело почти что решенное, не сегодня- завтра я буду на свободе, после чего он и отправил их троих вскрывать мою решетку.
Как показали дальнейшие события, кадий почти что не ошибся. Правда, перед освобождением меня сперва перевели в тамошнюю местную тюрьму
